А поезд уже далеко.
Мерно и скоро стучат колеса, наверстывая опоздание. Уютно гудит пламя в печурке, и снег как будто не так неистов за черным окном, и сладкая истома разливается по телу от выпитого коньяка.
У двери купе застыл официант в почтительной позе:
— Извольте приказывать, сударь.
Крылов вернул официанту книжицу с золотым тиснением.
— Ты вот что, дружочек, сообрази-ка нам блинков по две порции, севрюжки по-монастырски запечь… И что-нибудь там холодного, хурды-мурды какой-нибудь…
— Слушаюсь.
— Коньячку бутылочку…
— Осмелюсь предложить: есть французский самоновейшей получки.
— Шустовского, братец.
— Слушаюсь!
Официант исчез.
Благонравов обратился укоряюще:
— Василий Михайлович, голубчик, помилуй!
Крылов перебил:
— Я патриот, Александр Алексеевич, и коньяк предпочитаю шустовский, как и любой другой простой продукт. Что касается выпить и закусить, русское — непревзойденное!
— Да я не о том, бог с тобой, не спорю! Но куда нам еще пить? И так мы, чай, рюмок по восемь выпили!
— Александр Алексеевич, рюмки считать! Да что мы, немцы, что ли?
Убедить его было невозможно. Благонравов смирился, засмеялся, махнул рукой:
— Ладно, пусть по-твоему!
Крылов разлил остатки по рюмкам: вышло чуть пригубить.
— И вот скажи мне, Александр Алексеевич, по совести: ты прокатываешь итальянские картины, другие — французские, третьи — наверно, американские…
— Н-никак нет, пожалуй, американские у нас не очень идут.
— Ну, наплевать, я для примера… И хочу спросить: а когда же будут прокатывать русские-то картины?
— Э, вон ты куда! — протянул Благонравов. Вопрос этот он и сам уже не раз задавал самому себе.
Конечно, с «Патэ» или «Чинес» конкурировать нечего было и думать, но, в конце концов, иллюзионов становится все больше, зрители хотят новизны, и совершенно необязательно, чтобы новизна эта шла из Парижа или из Лондона, а не из Москвы или даже Костромы. Но в бешеной и беспощадной гонке за рублями, особенно бурной в последние годы, почему-то никто не хватался за это прибыльное дело, никто не пробовал вложить в него капитал.
— Аль у сокола крылья связаны? Аль пути ему все заказаны?
— Новое дело, знаешь ли, Василий Михайлович, завсегда в России начинается со скрипом!
— А чего тут скрипеть, пардон? Что у нас, своих сюжетов нет, что ли? Самобытности у нас мало? Подумаешь, «Помпея»! У них «Помпея», а у нас Китеж-град! У них Алларих, а у нас Чингисхан! А Ермак? Хуже, что ли, Колумба? А Стенька Разин! А р-рус-ская литература-то? Толстой, Достоевский! А Гоголь? А былины-то? А Пушкин, Лермонтов! Да боже ты мой! Мы цены себе не знаем! И сами не знаем и другим себя не показываем. А сделай мы десяток фильмов про нас, да те же французы с руками оторвут! Клянусь чем хотите!
Благонравов только вздохнул и развел руками печально.
— Во-первых, у нас никто не знает хорошенько, как это делается. Аппарат для съемки, разумеется, купить можно, у меня, впрочем, есть, но кто им будет управлять? Специалистов у нас кот наплакал, значит, надо приглашать, а это денежки, и пребольшие! Ну хорошо. Даже, допустим, мы как-то сумеем с этим управиться, снимем картину. А где проявлять ленту, напечатать копию? Опять за границу? Опять денежки плакали! Вот и выходит, что овчинка выделки не стоит…
Крылов вдруг спросил насмешливо:
— Скажи, дружище, ты видел когда-нибудь, как снимают картины?
— Нет, не видел.
— А я видел!
— Ты?!
— Да, представь! Был я на съемках у Патэ. Летом позапрошлого года. Прошелся по его фабрике. Там пускают туристов, особенно иностранцев. Два дня просидел я на съемке. Не знаю, как называлась картина, но, по-моему, Глупышкин там играл главную роль…
— Андрэ Дид?
— Да, да, его как раз и снимали. Смешная фигура, ха-ха!
— Но тебя-то туда как занесло? Ты же не за тем, чай, ездил?
— Любопытно было посмотреть. А кроме того, я писал статейки всякие для «Смеси», подрабатывал по мелочам. В газетах, в журналишках всяких сотрудничал. Я же тебе говорил: надеялся обрести независимость!.. Мое впечатление от этих съемок: все проще пареной репы! Пара пустяков!
— Не-ет, это не просто! Не скажи, Василий Михайлович…
— Пара пустяков! Артисты играют сцену. Некий хрен у аппарата крутит ручку. Снимает. Ляфин! Стоп. Переносят аппарат на новое место, снимают новую сценку. Опять ляфин. Опять переносят. Уверяю тебя, это много проще, чем поставить спектакль. Я ставил любительские спектакли. И знаю, как тонко там надо все отрабатывать! А тут просто: расставить людей, объяснить им, что надо делать, они сделают раз! Не так! Еще раз. Не так! Еще несколько раз. Теперь хорошо, съемка! И все. Это так легко и просто, что даже неприлично об этом говорить! Эх, пр-равильно Пушкин сказал: мы ленивы и нелюбознательны! Петр Великий дубинку свою измочалил о наши зады неповоротливые, а нам хоть бы хны! Будем пошлые итальянские картины показывать, но не пошевелимся, чтобы свои делать! Тьфу!