— И сколько вы просадили, юноша?
Яша, чувствовавший себя отвратительно, как будто он сам играл краплеными картами, удивленно посмотрел на него и пожал плечами:
— Две тысячи триста, я считал… Да какая разница? Пусть будет, как вами сказано, на больницу! Я же тоже играл… Проиграл, так бог с ними!
Павел Николаевич внимательно посмотрел на него, засмеялся и покачал головой:
— Нет, вы берите, берите!
— Да не надо! — отказался Яша. — Я сам виноват… Пусть!
Но Павел Николаевич, не слушая, кивнул распорядителю:
— Верните ему все, я вас очень прошу!
И отошел. Кругом смеялись. Яша рванулся было уйти, но старшина задержал его, преградив дорогу, и сказал с ласковой укоризной:
— Вас, милостивый государь, никто ни в чем обвинить не решится. Вина только исключительно наша. Это мы проглядели. Позвольте с извинениями вернуть вам ваши деньги.
И стал отсчитывать бумажки, разбросанные по столу.
При выходе из клуба, на портике, защищенном от ветра и снега, Яша увидел рыжего лакея, подававшего им на стол карты и бегавшего менять деньги. Лакей узнал его и поклонился.
— Счастлив ваш бог, сударь! — сказал он уважительно.
— Вас уволили? — спросил Яша, сочувствуя этому пожилому и, как видно, семейному человеку.
— Рассчитали-с…
— Но вы ведь не знали, что подаете крапленые карты?
— Как же не знать? Не знать невозможно-с. Они ж попросили подать. Ясно, что рябчик нанесен-с!
— И согласились?
— Как не согласишься? Деньги ж такие дают — триста рублей наперед. Андел господен и тот соблазнится… Да оно и чисто было бы, кабы не Павел Николаевич! Вот уж истинно взгляд орлиный! Каб не они, все бы сошло, как следоваит. И плакать бы не мне, а вам, сударь. Извините, конечно… — добавил он тихо и смущенно улыбнулся. — Игра — дело такое: кто-то обязательно плачет…
Яша вытащил из кармана и сунул золотую монету лакею:
— Вот, Федор, возьмите и не поминайте лихом!
— Премного вам благодарен, сударь! — с достоинством поклонился лакей и взял деньги.
— И скажите, пожалуйста… этот Павел Николаевич… он кто?
— Как кто? — поразился лакей. — Как это кто? Да вы нешто не знаете?
— Директор, что ли, распорядитель?
— Это Павел Николаевич Орленев! Артист! И ка-кой, сударь, артист! Молодежь-то, посмотрите, у касс цельную ночь стоит, чтоб его поглядеть… Они у нас в Питере долго служили, теперь со своим театром ездиют. С рождества снова у нас представляют. Литейный театр сняли-с. Сходите, сударь! До поста пять дён еще остается. Вам особо надо на них поглядеть! Вы ж теперь якобы крестник ихний. Ну, пошел я. Господи помилуй, погода какая канальская! Извините, сударь, не поминайте и вы меня лихом!
— Федор! — вслед ему крикнул Яша. — Если встретите извозчика, пошлите сюда!
Федор что-то ответил, но что — унесло ветром, стерло летящим снегом. До отеля Яша добирался пешком, чуть не ощупью, утопая в снегу, сгибаясь на ветру, бьющем прямо в лицо. Едва не заплакал от счастья, когда разглядел сквозь воющую белую мглу темную громаду Исаакиевского собора, гостиница стояла как раз напротив.
11
Пока Яша Рузанов досматривал свой десятый сумбурный сон, в котором он бродил вместе с Сонечкой Туголуковой по каким-то узеньким и крутым восточным улицам — все сплошь в мелких лавчонках — и врал в ответ на ее упреки, что он писал ей и письма и открытки, что если она их не получала, то вина не его, а почты, а Сонечка в ответ хохотала и грозилась натравить на Яшу собаку, которую она вела с собой, а он все боялся этой огромной собаки; пока Благонравов пил кофе у себя в номере «Большой Европейской» гостиницы и тянул время, надеясь, что если он позвонит попозже, итальянец сам попросит перенести разговор на вечер или на завтра, и тогда можно будет выспаться всласть, отряхнуть весь вчерашний хмель и снова стать бодрым и свеженьким, как огурчик; пока Крылов, лихо прикативший на Фонтанку, 117, в наемном автомобиле, томился в приемной, ожидая, когда же наконец тайный советник Петр Николаевич Думитрашко выберет несколько минут для краткого, но сурового, увещевательного разговора с ним, и в ожидании пытался мысленно развлечь себя представлениями о том, какой должна быть картина о Стеньке Разине, скажем, и прекрасной персиянке, все больше увлекаясь возможностями разных драматических интриг, таящихся в этом сюжете, все меньше волнуясь по поводу предстоящего разговора (а не судьба ли толкает: бросить все к чертям собачьим и снова броситься в заманчивое сочинительство?); пока туго соображающие тюремщики, обнаружив отсутствие Володи Заврагина, колебались: объявить ли тревогу в связи с возможным побегом или быстренько самим разыскать государственного преступника среди разгребающих снега колодников и тихо, келейно, никому не сообщая, водворить его обратно, заперев в карцер; пока начальник главного тюремного управления Максимовский (тот самый, кого этой осенью убьют террористы и чего он страшно боится ныне), сидя в своем кабинете на углу Греческого и Седьмой Рождественской улицы, еще не ведая о побеге, случившемся у него под носом, просматривал сводки, поступившие из тюрем всех пределов необъятной империи, и мысленно с удовольствием отмечал, что эта масленица выдается спокойной; пока и т. д. и т. д., Евгений Францевич Бауэр довел своего подопечного до Васильевского острова, где им уже не грозила опасность, что кто-то обратит внимание на эту пару. Здесь, ввиду близости Академии художеств, жители и полиция пригляделись к живописным контрастам и к сочетаниям куда более странным, чем веселый нарядный господин в легком светлом пальто и мрачный полуоборванец, кутающийся в шотландский плед.