Володя больше помалкивал, зато Бауэр говорил за двоих. Он вообще был словоохотлив, а тут такой случай! Ну как было не отвлечь романтического беглеца от мрачных мыслей о темнице и виселице. И Бауэр без умолку говорил о том, что занимало его мысли и было содержанием всей его жизни: о живописи и музыке, о литературе, о синема, которую он почему-то на немецкий лад именовал кинематографом. И, слушая эту полную противоречий, остроумных словечек, неожиданных умозаключений и парадоксов речь, Володя стал понемногу отмякать. Усмехался, кивал и сам стал вставлять реплики в беседу, говоря не свои, конечно, мысли, а то, что слышал от других в самарском кружке, где часто бранили искусство за его бессмысленное и бесцельное, паразитическое существование.
— Подсчитайте-ка, товарищи, — говорил там длиннолицый, похожий на умную злую собаку, глядящую прямо на нас, старый боевик Проклов, — сколько рабочих, крестьян, ремесленников, торговцев должны в поте лица трудиться изо дня в день, чтобы общество имело возможность за счет их труда оплачивать какую-нибудь певичку? Или художника! Или стихоплета! Скажите вы любому мужику, а то шахтеру, еще лучше, что он половину дня гнет спину только для того, чтобы, например, Шаляпин имел возможность драть глотку для утехи всяких шалопаев и их потаскушек! И послушайте, что они скажут на это. Профессиональное искусство — это болезнь общества, его ненормальное состояние! Только больное общество, разделенное на вампиров и их жертвы, общество, в котором привычкой стало жить за счет ограбления ближнего, может терпеть и поощрять таких паразитов, как современные артисты, художники, писатели, музыканты и прочие скоморохи, отвлекающие правящий класс от предчувствий неизбежной гибели! Пляшущие и кривляющиеся у смертного одра его и вместе с ним уже осужденные историей на гибель!
— А нельзя ли конкретные цифры назвать? — спросил кто-то. — Для пропаганды было бы очень полезно знать, скажем, что на певицу должно трудиться столько-то человек, на художника — столько…
Проклов, глядя почему-то не на спросившего, а на Володю, невольно смутившегося под его взглядом, ответил холодно:
— Прудон подсчитал, что во Франции содержание шансонетной певички бывает оплачено трудом не менее чем двадцати тысяч рабочих.
Все так и ахнули, даже пламя в лампе заколебалось.
Проклов, все так же в упор глядя на Володю, дополнил:
— Для России эта цифра должна быть помножена по крайней мере в полтора раза. Тридцать тысяч мужиков надрываются за сохой, чтобы госпожа Вяльцева заставляла богатых бездельников распускать слюни!
А Бауэр, постукивая тросточкой, говорил про эту самую Вяльцеву:
— Поразительное явление, знаете! Красоты, правда, бог особой не ниспослал, но голос — современное живое чудо! Правда, такую школу в оперетке пройти… И дело ведь не только в голосе… А движения! Грация! Как повернется, и подбоченится, да подчеркнет жестом! Чудо! Чудо! А многие ли видят? И залы, где она поет, обычно невелики, и билеты о-го-го как дороги! Как жаль, что большинство народа лишено возможности лицезреть это великое, я должен сказать, искусство!
— Народу это и не нужно! — возразил вдруг Володя.
Бауэр оторопел:
— Ка-ак — не нужно? Помилуйте!
— Так, не нужно! Вообще не нужно искусство народу. Это — утеха для пресыщенных жизнью… А народ сам умеет петь и поет…
— Когда пьян бывает? — подхватил Бауэр.
— Нет, почему?..
— Да потому, что вы утверждаете: искусство народу ни к чему… Что же к чему, водка?