И в этот момент случилось нежданное.
По экрану косо и дымно побежала вдруг огненная полоса, слизнув изображение. Запрыгали черные волнистые тени, свет погас, раздался общий истошный вопль:
— А-ай! О-о-о! Бож-же!!! Пожар! Горим! Спасите!.. А-а-а!!!
О пожарах в иллюзионах уже слыхали… За полотном страшно и багряно полыхало. Освещенная лишь этим тусклым, меняющимся светом темная масса голов, рук, тел, рычащая, ревущая, воющая, стеснилась у единственной узкой двери. Офицерик, выхватив револьвер, пытался воззвать к благородству:
— Женщин и детей пропустите вперед! Господа! Женщин и детей!
Куда там! В тот же момент, разорвав полотно экрана, выскочил в зал горбун в горящей рубахе. Толпу охватил новый ужас, и офицерик был смят, сбит с ног, стоптан со своим револьверишком. За рваным полотном что-то вспыхивало, в зал хлестал ядовитыми волнами черный удушливый дым. То ли горели все еще проклятые ленты, то ли дошло уже до лаков и масел…
Дьякон тяжко, всем грузом наваливался на Виктора Лукича, молотил кулачищами по нечувствующим плечам и спинам, хрипло кричал, задыхаясь и кашляя:
— Ради Хр-риста, православные! Р-ради Христа!
Вязкая людская масса давилась у дверей, вопя истошными голосами. Сзади толкали и били.
«Неужто? — мелькнуло в разрываемой отчаянием голове Виктора Лукича. — Господи-владыко, да неужели ж? Боже ты мой великий! За что? Да за что же ты так?!»
И другая мысль, безумная, но кажущаяся спасительной, вспыхнула вдруг в уме: «Денег посулить! Заплатить! Яшкину долю отдать тому, кто спасет!»
— Люди! — завопил он, протягивая руки поверх голов, цепляясь за чьи-то волосы. — Братцы! Десять тыщ плачу, кто меня вытянет! Ребята… Граждане! Десять тыся-ач! Милые-е!..
А те в сотни глоток, заглушая его, вопили свое:
— А-а-ар-р-ра-у-ы-ыо-о-о-о!!!
Красноглазый купец, торговавшийся с Виктором Лукичом, сидел в сарае с самого краю, близ двери, ему удалось сразу же выдавиться из этого кромешного ада. С недоумением и потрясенно оглядывался он вокруг, не в силах связать только что пережитое с тихой красотой теплого августовского денька, с белыми барашками в лазурном небе, с ласковым волжским простором, с золотящимися куполами церквей, с ярмарочным пестрым и веселым многолюдьем.
Сарай стоял на холме, как раз над ярмаркой. Отсюда хорошо был виден весь простор ее, заполненный возами, навесами и прилавками, мануфактурными, гончарными, лубяными, съестными рядами, качелями, балаганами, народом разноязычным и разноодетым. И вся эта ширь жила себе и радовалась как ни в чем не бывало, не зная и не догадываясь, что тут, рядом, в сотне шагов, в задымленной тесноте горящего лабаза, под ногами взбесившейся толпы пропадает ни за грош энергичный и многообещающий купчина.
2
Накрыв лампу красным стеклянным конусом, Яша достал из кассеты пластинку и, положив в проявитель, стал ждать, пока сквозь млечность эмульсии начнут проступать тени будущих контуров женского красивого лица. То, что он проявлял, было портретом артистки Зара-Голухницкой, приехавшей сюда на гастроли вместе с театром. Этим утром она явилась в фотографию с двумя артистами и козловидным поклонником в бриллиантовых перстнях. Высокая, осанистая, модно причесанная, с той неестественной нежностью лица, которая происходит у стареющих женщин от постоянных притираний, кремов и масок, она уверенно, громко говорила, вышучивала поклонника, изящно двигалась, лукаво поблескивала большими глазами. Чудное виденье из прошлого!..
Узнав, что Яша сын и племянник известных провинциальных антрепренеров Рузановых, Зара-Голухницкая всплеснула руками, выражая в лице искреннее счастье:
— Боже! Да я же прекрасно знаю Сергея Лукича! Это ваш родной дядя? Боже! Я же служила в его труппе пять лет назад. Ах, какой милый и обаятельный мужчина! Ах, Сергей Лукич, душечка! — и она послала воздушный поцелуй куда-то в пространство.
Один из ее спутников сладким баритоном подтвердил, что и он хотя и не имел удовольствия служить в театре Рузанова, но очень, очень много слышал о нем хорошего.