— Душечка, просто душечка! — настаивала она. — И он, и его супруга, ах, я забыла, как ее?
— Любовь Афанасьевна…
— Да, да-а! Как же! Любочка! Ах, какая прелесть они оба! Передайте же им от меня миллион поцелуев обоим, пожалуйста! Не забудьте же, смотрите…
Яша было растаял, слушая эти восторги, но когда они вышли, а он бросился с кассетой в темную комнату, окно которой по случаю духоты жаркого октябрьского полудня было распахнуто, и эту тесную конуру от уличного шума отделяла лишь тонкая черная штора, до него донеслись голоса только что восхвалявших дядю Сережу актеров.
Тем же сдобным, капризным голосом Зара-Голухницкая говорила:
— Не-го-дяй! Негодяй! Жадное и скупое животное этот Сергей Лукич! Он меня так обсчитал, я ему деньги прямо в лицо бросила! Сказала: я сама заплачу за то, чтобы никогда вас не видеть, скотину!
— Кулак, кулак, мне тоже говорили! — подтвердил сладкий баритон.
— А спектакли! Омерзительно! Костюмы такие, что противно надевать: грязные, рваные… Декорации ужасные. Жалованье не платил месяцами. Мы буквально голодали, голодали… А что он с бенефисами проделывал, паук омерзительный, у-у!
Яша тихонько рассмеялся. Ах как знакомо! Артисты, артисты! Искренние люди, ничего не скажешь… Впрочем, на сей раз Зара-Голухницкая сказала чистую правду: и дядюшка, и в особенности тетушка сквалыги были отчаянные. Кому знать, как не Яше, тайком выносившему краденые четвертаки и пятиалтынные жаждущим, опухшим статистам или голодающим хористкам, месяцами сидевшим без жалованья.
Но вот только насчет себя… Тут уж Зара приврала, это точно! На статистов и хористок дядя с тетей смотрели так, будто держат их из милости, но чтоб и к Заре так отнестись!.. Ну нет, дядя Сережа не такой дурак был, чтобы ущемлять приму, делающую сборы, да еще такую красавицу. Разве что тетя Люба напакостила из ревности? Да, та могла. У той хватило бы ума-разума…
И Яше вдруг ярко, будто воочию, вспомнилась картина: на городской окраине, близ железной дороги, по пыльной широкой тропе, пугая смирных мужиков с граблями, возвращающихся с лугов, бежит тетя Люба; бесцеремонно задрала нижние длинные юбки, часто и широко вымахивает худющими длинными ногами, устремленно вытянула тощую шею, похожа не то на дрофу, не то на страуса, как его рисуют на картинках в учебниках, бежит к семафору, где среди густых кустов боярышника, не чуя беды, прогуливается с новенькой инженюшкой дядя Сергей. Такой элегантный в американских клетчатых брюках, с грустным, задумчивым выражением на большом лице с крупным носом и красивым маленьким ртом.
— Тетя Люба! — стонет бегущий за нею Яша, не понимая еще, что происходит. — Тетя, тетечка…
Куда там! Тр-р-р! И рукав нарядного платья — напрочь! Раз, раз — и полетели по ветру перышки с модной шляпки! Соперницы сцепились, закружились, будто в каком-то разудалом танце с задиранием ног и привизгиваниями. Невероятно смешно, как посмотреть со стороны! Одна — с темным, почти черным от гнева лошадиным лицом, мосластая, длинная, как лейб-гвардеец, другая — раскрасневшаяся, пухленькая, в располосованном платье и сбивающемся набок шиньоне… Обе неумело махали скрюченными ладонями и вопили непристойности. А дядя прыгал вокруг них и тоже как-то нелепо водил руками, будто показывая, что нужно разойтись поздорову. Они и в самом деле разошлись, зло уставились на него и, не сговариваясь, яростно и одновременно стали плевать в него, стараясь попасть в лицо: тьфу, тьфу!
Дядя закрылся руками, отскочил, оглянулся, увидел племянника и с возгласом: «Ай, ай, дитя смотрит!» — бросился к нему, вцепился в руку, потащил прочь: «Безобразие, безобразие! Тебе, дружочек, не след на это смотреть, ай, ай!» Вел, озираясь, видимо, трусил, как бы женщины не бросились вдогонку… По тому, как подрагивала рука, державшая Яшу, тот чувствовал, что дядя в любую минуту готов задать стрекача. Но погони не было. Благополучно и благопристойно добрались до вокзала. Зашли в буфет, где дядя вдруг расщедрился и заказал для Яши миндальное пирожное и большую чашку какао, а себе взял кружку портера…
Было это десять лет назад.
Яше Рузанову, тому самому, чью «долю» в наследстве предлагал покойный Виктор Лукич за свое спасение, шел ныне двадцать второй год. Ростом и цветом он пошел в крупную, светловолосую рузановскую стать, но тонкостью черт и яркостью синих глаз напоминал мать, которая, по воспоминаниям дяди Сережи, в молодости была «первой красавицей». Яша запомнил ее уже тяжело больной, подолгу мучительно кашляющей, с полуседой головой, утонувшей между костлявых плеч. Отец после ее смерти тоже начал кашлять, чахнуть, в какие-то год-полтора сгорел, оставя в наследство, как ворчала тетя Люба, одни долги… Яшу взял на воспитание бездетный дядя Сережа. И что про него ни говори, вырастил сироту, поставил на ноги. Не его вина, что Яша, захваченный общим бунтарским духом пятого года, вылетел с «волчьим билетом» из Казанского университета и оказался в Новочеркасске помощником у провинциального фотографа.