— Нет, знаете… — возразил он, смущенный этим предположением. — Я от политики всегда был далек. Так, по товариществу на сходках бывал… А вообще-то мои интересы всегда были в сфере художественной: литература, искусство, театр, конечно!
— Вот и я тоже! Представьте, какое совпадение! По-моему, только это и имеет смысл в жизни, а политика… Нет, я понимаю: бунт, мятеж, стихия толпы и прочее… А изучать, рассчитывать? Это такая скука, увольте… Я глупости говорю, да?
— Помилуйте, что вы! Нет, я тоже согласен! Бунтовать — дело другое! Это я пожалуйста… Меня за бунт и выслали. Товарищи бежали, а я прикрывал, не давал схватить. Я же здоровый! Ну, кому-то зуб выбил сгоряча. А в Новочеркасск попал, потому что двадцать два года назад имел сомнительное, как говорят, удовольствие, родиться здесь. Так что, как видите, я чужой тут…
— Да-да! — кивнула она, не отводя взгляда. — Вы не такой, как все, я это сразу заметила. Вы — особенный!
Яша сделал с нее несколько снимков: на фоне южного морского берега, рядом с греческой вазой, в кресле с тяжелой драпировкой позади и во весь рост, возле красивой колонны, на которую она опиралась с задумчивым видом. Потом он запер ателье, хотя время было еще раннее, и пошел ее провожать. Софья Аркадьевна не возражала. Шли они долгим путем, через главную улицу, мимо какого-то собора; увидев на дороге кофейню, зашли туда, пили кофе по-варшавски, лакомились пирожными, чего Яша в бытность свою здесь еще ни разу себе не позволил.
Но главное: они говорили, говорили… В разговоре она обмолвилась, что эта встреча радует ее, особенно потому, что ей явился вдруг ключ, решение к той части поэмы, над которой она сейчас работает.
— Поэмы? — Яша даже не удивился: все в этой девушке, ему показалось, должно вызывать только восхищение. — Так вы и поэмы сочиняете?!
— Да, — ответила девушка и, раскрыв ридикюль, достала оттуда цветную открытку: голландский или, может, датский ландшафт с коровками. — Хотите почитать? Это сам Бальмонт пишет! Я ему посылала свои стихи для прочтения, и вот он мне…
В послании, начинавшемся обращением «Сестра моя, душа моя!», король поэтов изливал восторги по поводу присланных стихов с такой буйной свободой, что иной недоверчивый читатель заподозрил бы, что король-то, пожалуй, писал это, будучи в дым пьяным, но Яше похвалы эти неумеренными не показались. Она была достойна всех этих пенящихся, бурливых слов…
Девушка смотрела куда-то через его плечо, сквозь стены, обезображенные темными от грязи олеографиями в аляповатых рамках. Машинально стряхнула мизинчиком с губ миндальные крошки. Что там в душе ее? Роятся образы, рифмы?..
— А эта поэма, — робко спросил он и, встретя вопросительный взгляд, пояснил: — О чем она? Или это секрет?
— Никакого секрета нет, — возразила она. — Я просто не очень люблю говорить о своих незаконченных вещах. Но, если вам интересно, расскажу. Сюжет поэмы, над которой, может быть, еще много-много лет буду работать, потому что это — очень большая тема… Словом, это — Дмитрий-самозванец!
— О-о…
— Вернее, не Самозванец, а царевич Дмитрий…
— Это которого убили в Угличе?
— Нет… на самом деле его вовсе не убили. Я как раз думала все время над тем, как ему раскрыться? Нельзя же прийти к тем Мнишкам, например, и сказать: «Здравствуйте, я — царевич!» Кто-же в это поверит? Доказательств у него никаких нет, не так ли? И вдруг сейчас, сегодня я поняла! Он ведь был слугой, гайдуком у важного пана. И вдруг Марина Мнишек обратила внимание на то, что этот гайдук не похож на других. В нем — одухотворенность… Понимаете? Она узнала в нем царевича, еще не ведая про то, что он царевич на самом деле… еще не ведая про то… — повторила она, будто пробуя фразу на вкус. — М-м… Извините, я запишу эту строчку.
— Позвольте, — выждав пока она записывала, спросил Яша, учившийся на историческом отделении. — Если так, кого же в Угличе? Ведь убили же там? Это — факт!
— Ну конечно убили! Но не царевича, а сына дьячихи… — небрежно, как об известном, возразила Софья Аркадьевна. — Понимаете, я думала об этом, думала, и вдруг мне открылось. Я поняла! Историки ошибаются. Все было очень просто. Мария Нагая страшно боялась за сына, что его убьют Годуновы или Шуйские. Она переодела в царское платье сына няньки-дьячихи и велела его зарезать! Словом, все было так, как в народных слухах. Убили невинное дитя, убили его мать за то якобы, что она не уберегла царевича, а самого царевича спрятали, а потом отправили в Польшу, где тот объявился, откуда пошел войной на узурпатора Годунова… И поразил Годунова! Но грех убийства невинного ребенка, сына этой несчастной дьячихи, тяготел над ним! Это был грех его матери, но он перешел на него! И вот во имя искупления этого страшного греха он, достигнув трона, погибает. Такова вкратце канва…