— Вы имеете в виду чужую войну? — произнес Яша.
— Нет, зачем же? Будучи немцем, я бы желал для Германии несколько крупных войн. Характер народа обрел бы в них силу.
— Но зато потерял бы в облике! — возразил Яша. — На войну идут самые сильные и красивые мужчины. Женщины рожают детей от более слабых, болезненных мужей… Я помню, мой профессор на лекции говорил, что наполеоновские войны изменили облик французов. Из самого красивого народа Европы французы превратились в сравнительно малорослый, внешне неброский народ.
— О, если расовая теория будет признана и принята в мире, — вновь отмахнулся Эккардт, — эти вопросы могут быть решены простыми и ясными мерами…
На некоторое время их разговор прервался. Опираясь подбородком на трость и покачиваясь вместе с дилижансом, Эккардт мурлыкал какую-то сентиментальную чепуху. Яша с недоумением косился на него: шутит ли он или всерьез говорит? Черт их, немцев, разберет! Вдруг обернется и спросит: «Ну как? Наслушались чепухи? Лихо я вас разыграл?»
Но Эккардт, обернувшись, заговорил все о том же. Все те же расы, подрасы, цивилизация, битвы за мировое господство, их отражения в мире духовном, все с таким обстоятельным, аккуратным знанием дела, как будто все это происходит по плану, составленному и разработанному кёльнским журналистом. И снова о необходимости войн, войн, войн…
Яша даже рассмеялся такому упорному следованию одной идее.
— Дитрих! — воскликнул он. — Вы же сотрудник социалистической газеты! И вдруг такой шовинист!
— Ну, разумеется, — согласился Эккардт, — пока наши ближние цели совпадают, мы действуем заодно. Как пастух и овца, которую гонят на заклание. Каждая сторона думает, что пастух, конечно, она. Да я вовсе не шовинист! Я готов признать за умными и талантливыми индивидуумами других народов и рас любые достоинства; как личности они внушают мне уважение; но в расовой борьбе не может быть компромиссов! Расовое сознание других народов несовместимо с идеалами арийцев. Тут уж ничего не поделаешь!
— А русские? Кто они в смысле расы? — спросил Яша из любопытства.
— Русские? — Эккардт пожал плечами. — Среди них, конечно, много арийцев по крови и духу. Вы, например, определенно ариец. И в целом русский народ — это авангард арийской расы, который сознательно пожертвовал собой ради продвижения ариев через леса и болота необъятных пространств евроазиатского севера. Для ариев с их тонкой душевной организацией такое освоение диких громад было бы невозможно, поэтому русские, как я уже сказал, пожертвовали собой, смешав свою кровь с кровью грубых и диких племен. Это дало им силу, но сгубило их будущее. Русский народ — это временная формация, не имеющая перспективы. Русский язык, культура, традиции и прочее должны исчезнуть. Как ни огорчительно, мой юный друг, но ваш удел — забвение.
— Нет, — возразил Яша, — я в это не верю! Вы просто не знаете ни нашей культуры, ни языка, ни наших обычаев… Как же можете вы утверждать так безапелляционно?
Эккардт укоризненно покачал головой:
— Ваше расовое сознание еще не пробудилось. Впрочем, и час великой расовой битвы еще не настал. Вы в плену своих детских привязанностей и предрассудков. Вы не понимаете, что истинная мать ваша — это великая арийская раса. Но час пробьет, и голос крови откроет вам правду. Вы сами возненавидите неарийцев и разорвете в клочки свои прежние убеждения и заблуждения!
— Нет, — упрямо сказал Яша, — это дикость, простите, Дитрих, и мне странно, нет, страшно слышать все это. Думаю, что вы заблуждаетесь, и верю, что честно заблуждаетесь, но это, разумеется, не меняет дела. Если я стану журналистом — а я надеюсь им стать, — то буду бороться против ваших идей.
— Буду очень рад, — сказал Эккардт, — ничто так не укрепляет идею, как упорное сопротивление ей. Недаром ведь один восточный деспот сказал, что враги — самые большие наши друзья.
Собравшись с мыслями, Яша попытался было оспорить сказанное на примерах и фактах, но Эккардт отмахнулся от Яши и сказал, что с удовольствием вернется к этому разговору, когда у Яши пробудится его расовое сознание. Пока что оно у него спит.
Оба замолчали надолго. Яша, проворочавшийся всю ночь в предотъездной лихорадке, задремал, прислонясь к окну.
23
Было, было у Яши сильное желание сесть в Арлингтоне на базельский поезд, вернуться, разыскать Заврагина, рассказать ему о впечатлениях от компании, собравшейся в Дорнахе, посмешить соотечественника воспоминаниями. Уж очень все комично выглядело теперь на расстоянии. Но магнитная тяга Парижа пересилила, Яша сел в экспресс, и тот через Безансон и Дижон понес его к сердцу Европы.