— Как?
— Пфердов. От немецкого слова Пферд. Лошадь. Конь! Но не бе-сп-койтесь, я русак и телом и душой! Имею ч-честь г-ваить с Яковом Алексанч-м Рузановым?
— Да…
— Очень пр-ятно. Иван Онисимыч, — повторил вошедший, подавая лопаткой жесткую круглую ладонь.
— Я очень рад, господин Пфердов, но у меня там…
— Момент, айн момент! — перебил Пфердов, продолжая удерживать рвущегося к негативу Яшу. — Прошу извинить, Яков Альсаныч, что прихожу к вам, тас-кать, с главой, посыпанной пеплом… — Речь его становилась отчетливей, слова выговаривались яснее, взгляд стал принимать осмысленное выражение. — Прошу пр-стить, что приношу вам известие скорбное и весьма горестное!
— Горестное? — недоуменно переспросил Яша.
— Виктор Лукич! Увы!
— Виктор Лукич? — Яша даже не вспомнил сначала, о ком речь.
— Увы! Все мы смертны! — сообщил Пфердов как некую новую и поразительную истину. — И раб и царь един к-нец приемлют… Это ведь ваш дядюшка, если не забл-ждаюсь, купец Виктор Лукич Рузанов, уроженец города Тамбова, из мещан, приписанных к т-р-говому сословию? Так вот, он того, приказал долго жить!..
— Мне очень жаль, конечно… — пробормотал Яша, смутно припоминая толстое бритое лицо, воспаленное от слез, мелькавшее на похоронах отца. «Кажется, летом он приезжал к нам в Орел, пару дней провел с нами в гостинице, а мне тогда подарил фотографический аппарат, снимающий на железные пластинки. С этого фотоаппарата и началось увлечение, закончившееся в этом вот ателье…»
— Он, значит, умер?
— Ужасно, трагично!
— Мне очень жаль! — еще раз повторил Яша, беспокоясь о негативе. — Но вы извините меня, господин Пфердов.
— Вполне естественно, — перебил его Пфердов, — что вы глубоко и горестно пе-р-живаете кончину столь близкого родственника, но, дабы несколько смягчить вашу скорбь, я спешу сообщить вам, что по неоспоримой приписке к законн-му з-вещанию вы являетесь наследником части имущества покойного.
— Как? Я? — Яша совершенно оторопел. — Мы ведь так редко виделись… Я не ожидал никак… И что же это?
— Жирный кусок, Яков Алексанч! Весьма жирный ксочек. Не так велик, как мне х-телось бы… Но вот-с, извольте. Вам оставлена доля в тр-говом деле, каковая в настоящий момент по закону принадлежит вам. Она, разумеется, выражена в товарах, кои быстро можно перепродать. Не столь выгодно, Яков Альсаныч, увы, упущено время, упали цены, но все же… тыщ семь, я п-лагаю, можно хоть ч-рез неделю выручить.
— Сем тысяч! — воскликнул Яша, потрясенный такой громадной суммой.
Если б Яша умел тогда читать мысли по лицам, как он научился впоследствии, то непременно прочел бы на пьяной роже ходатая: «Маху дал! Много назвал! Надо бы пять… Эх, голова!»
— Я, конечно, беру оптимум и максимум — семь! Сюда надобно еще причислить накладные, п-нимаете, расходики, то-се, не считая и моего гонорария…
— Ну ладно, бог с ним: больше — меньше, разберемся там! — простодушно махнул рукой Яша и взял бумагу, которой Пфердов во время разговора развевал в воздухе.
Теперь Пфердов струсил.
«Ах, уплывет, улетит, ускользнет сквозь пальцы! — отразилось на его хитром, лоснящемся от пьянства лице. — Зря пожадовал, старый осел!»
— Да п-милуйте, Яков Альсандрыч, — воскликнул он, сдвигая цилиндр на затылок, — ваше дело, конечно, но к чему ж самому-то? Ей же богу, надуют! Это ж кулаком надо быть, сквалыгой, выжигой!.. А вам, такому м-ладому, симпатичному… Образованный, выс-конравственный юноша… Да не лезьте вы в эту грязь!
— А как же, я не понимаю…
— Как? А вот так. Еж-ли вы мне, скажем, доверите за вас постоять, так я вот хр-стом-богом обещаю: сверх семи слуплю для вас еще пять сотен, это уж как пить!
— То есть вы мне выплатите семь тысяч пятьсот?..
— Чистыми! А впрочем, черт с ним, ладно! Где наша не пропадала! Согласен на восемь тысяч, в зубах пр-несу!
— То есть я получу восемь тысяч? — почти со страхом перед необъятностью суммы переспросил Яша и вдруг спохватился: — Простите, у меня негатив проявляется…
Он бросился было к двери, но не дошел, вернулся, махнул рукой:
— А впрочем, черт с ним!
— Ну конечно же черт с ним! — радостно подхватил ходатай. — Именно черт с ним совсем! Извольте же одеваться, клиент мой любезный, и за мною-с! Тут рядом…
Снимая халат, Яша подивился, с какой холодностью он встретил известие об этой смерти. Все же дядя думал о нем и, может, любил, раз вписал в завещание, а у него ни боли, ни огорчения, напротив, обида за раззолоченный гроб, за исписанную карандашом тетрадь отца, в которой тот с помощью арифметики пытался предотвратить неизбежную нищету. Вспоминалось еще, как дядя Сережа, выслушав рассказ о похоронах, повернулся к жене, сказал сквозь зубы: