— Весь Витька в этом! Ну какая же он свинья все-таки!
И вот теперь, как Яша ни давил себя трогательными мыслями, ни жалости, ни печали не выдавилось.
Только уже по дороге к нотариусу Яша догадался спросить:
— Вы сказали, что мой дядя погиб трагически… Он что же?.. Его убили, что ли? Или крушение?..
— Он сгорел в кинематографе, — ответил Пфердов.
— В ки-не-ма-тографе?
— Так точно. В «Иллюзионе»-с. Увы, это новое изобретение оказалось не столь полезным, сколь губительным!
3
Сонечка, если б ее спросили об этом самые близкие подруги, ответила бы с полной искренностью, что в Яшу никогда влюблена не была. Он немножко нравился, поначалу забавлял и даже интересовал, но любви в ее, Сонечкином, понимании у нее к нему никогда не было. Любовь в Сонечкином понимании являла собой нечто грандиозное и восхитительное — счастье как ослепительный взрыв, как землетрясение, как молния! Недаром же в одном из своих тайных стихотворений, которые она никому не читала и не показывала, Сонечка писала так:
Робкая влюбленность Яши, его какая-то телячья преданность и стеснительность в обращении с нею забавляли очень недолго, потом стали надоедать, затем раздражать. Она уже не видела ни одухотворенности, ни утонченности, привлекших при первой встрече, напротив, в глаза лезли провинциальная неловкость, связанность и, как уже безусловно представлялось ей, добропорядочность, преданность мещанскому здравому смыслу, который она ненавидела больше всего на свете. И чем откровеннее Яша высказывал свою влюбленность, тем меньше нравился девушке. Мысленно назло ему она писала в тайной тетрадочке такие стихи:
И презрительно усмехалась, воображая, какое лицо сделалось бы у него, прочти она ему эти строки. Но читать ему стихи, казавшиеся ей вызывающе смелыми, она и не помышляла. Даже тот, которого она теперь считала своим учителем — прославленный поэт Маркиан Мандров, — понятия не имел об этой тетрадочке. Хотя что же тут страшного? — спрашивала Соня себя. Пишут и печатают вещи куда откровеннее, куда грубее и резче!.. Это ведь литература, образ художественный! Но пересилить себя не смогла… Ах, Екатерининский институт! Белые пелеринки, гладко причесанные головки, строгие глаза воспитательниц!..
С того самого пикника она вернулась, чувствуя себя уязвленной. Разумеется, это была не ревность, а, как она уверила себя, всего-навсего раздражение. Эстетическое чувство ее было оскорблено Яшиным поведением. Целоваться с такой краснолицей, жирной, с лоснящимися щеками, неумной, немодной, да к тому же еще старухой!..
Да, Сонечка была оскорблена, но она была бы оскорблена и любым другим некрасивым поступком. Если Яша до этого дня был ею не более чем терпим, то теперь стал презираем, может быть даже и ненавидим! И уж конечно ни о каких гуляньях с ним и речи быть не должно! И даже объясняться не следует. Молча выслушать или даже не дослушать, отвернуться и пойти прочь. И навсегда! Так решила она и почувствовала, как появилось облегчение. Но одновременно с этим ей стало вдруг скучно, так томительно скучно, что впору повеситься.
В комнатке ее было душно, сладко пахло горячим деревянным маслом. В углу под образами теплился огонек, расплывающийся в усталых глазах радужным шариком. Сонечка закрывала глаза, радужный шарик светил сквозь веки, беспокоил. Ворочалась, металась на горячей подушке, звала сон, а сон не шел…
Вот наваждение! Села, помолилась ликам в освещенном углу. Лики слушали, загадочно мерцая окладами, но облегчения не послали. Встала, походила по скрипучему полу. Слышно было, как за стеной заворочалась тетка. Сонечка замерла, выждала, пока та уснет, а то ведь придет, принесет заваренную ромашку, станет потчевать, настаивать, сердиться… Но нет, заснула опять.
Она набросила на плечи шаль, осторожно выбралась из дому, присела на крылечке, обхватив руками круглые колени. Телом девушка была крупна и пышна. Это к ней пришло от предков-казаков, ценивших грубую силу и обилие плоти. И надо ж было ей так воспарить духом, что и спуститься на землю уже нельзя. Можно только упасть и разбиться вдребезги!