Иногда Ася действительно воровала, в основном всякую мелочь: шариковые ручки, жвачку, шоколад. Случалось такое тогда, когда выпросить у мамы деньги становилось невозможным - обычно после праздников или к концу месяца. Воровать она не любила, понимала, разумеется, что это плохо, но ничего не могла с собой поделать, когда желудок был совсем пуст или нужно было писать - чем-то или на чём-то. Социальный педагог, которую за длинную шею и широкий приплюснутый нос прозвали Гусём Хрустальным, выдавала малоимущим школьные принадлежности из специального фонда, но тогда правда о происходящем в семье несчастного выплывала наружу, и длинные языки её одноклассников и учителей мусолили её недели две-три. Если Гусю Хрустальному пришло бы в голову позвонить маме и проверить, действительно ли Асе нужны тетради и ручки, девочке точно досталось бы 'на орехи'. Мол, она изображает нищенку, а краснеть матери. Плавали знаем.
Отец Аси умер под Новый год. Поутру, накинув куртку, он выбежал в тапочках к киоску за сигаретами, купил пачку 'Явы', тут же распечатал, прикурил и жадно затянулся. Эта затяжка стала для него последней. 'Скорая' забрала его прямо из-под окон квартиры, но из-за праздников в больнице и морге возникла какая-то путаница, и отца смогли опознать только через три дня. Всё это время они лелеяли надежду, что отец жив. Возможно, потерял память или находится без сознания. Мама даже поругивала его, подозревая, что он мог загулять с какой-то Таткой Рыжей. Разъяснилось всё второго января под вечер. Ася из этих страшных дней запомнила только одно: мама приготовила огромную миску 'столичного' салата, он скис, и пришлось спустить его в унитаз.
Уже через месяц мать запила. Какая-то сердобольная подружка нет-нет да и заскакивала с 'пузырьком' ('Что ты, разве ж это бутылка, так, пузырёк!'), который они вдвоём распивали на кухне, плотно закрыв дверь. Их пьяные голоса доносились до спящей Аси, и она всякий раз загадывала желание: проснувшись, узнать, что отец жив, что похоронили не его, а кого-то другого, который никому не был ни папой, ни мужем, а потому и горевать о нём некому. Желание так и не исполнилось, зато однажды домой нагрянули две суровые, удивительно похожие друг на друга тётки: рты безгубые, как щель в копилке, глаза холодные и суровые. Ася называла их 'опекари'. Тётки заперлись с матерью на кухне без 'пузырька', и Ася, приноровившаяся подслушивать под дверью, отчётливо расслышала только 'заберём девочку'. Не помня себя от ужаса, захлёбываясь рыданиями, она влетела на кухню и повисла на тонкой, жилистой шее матери. Она кричала 'опекарям' злые слова, и её насилу успокоили, отпоив валерианкой.
Мать после этого взяла себя в руки и перестала пить совсем, даже по праздникам, боясь сорваться. Подружка, которая носила пузырьки, исчезла, зато 'опекари' приходили по очереди, старательно улыбались безгубыми ртами, приносили бесплатные билеты в кукольный театр, но Ася так и не отвыкла бояться, старалась забиться под кровать или за шторку в ванной, только бы не видеть их плоских, лишённых выражения лиц.
Года два или три они жили очень бедно, но об этом времени Ася, как ни странно, вспоминала с теплом. Мать работала в закусочной на трассе, где Асю пускали играть в подсобку, а повара то и дело совали что-нибудь вкусненькое. Со своим будущим мужем Асина мать познакомилась как раз в той закусочной. Он гнал фуру из Москвы на Урал и остановился, чтобы перекусить водянистым супом, от которого поднимался тяжёлый, неаппетитный дух. По несчастливой случайности заказ ему принесла именно мать Аси. Чем она привлекла его? Своей хрупкостью, покорностью и безропотностью? Усталыми, всегда чуть встревоженными глазами в пол-лица? Так или иначе, 'дядя Руслан' переехал жить к ним. Сам он был откуда-то из-под Соликамска, где остались его мать и сестра-инвалид.
Поначалу отчим даже понравился Асе. Он показался ей (да и матери) сильным и весёлым, но со временем им обеим довелось разочароваться. Руслан был жесток и глуп, и, как оказалось, любил выпить. Устроившись охранником на автостоянку, он приходил 'с суток' осоловевшим, со стеклянными глазами, залпом выдувал банку пива и заваливался спать. Отдохнув, он приносил с балкона канистру спирта, набирал в графин воды из-под крана и устраивался у телевизора. 'Священнодействую', - с сухим смешком комментировал он, подливая спирт в стакан с водой. После пары стаканов на него находила злость, он ругался сначала с телевизором, а потом с теми, кто подворачивался под горячую руку. Иногда, 'превысив норму', ахал кулаком по столу или метал в форточку цветочные горшки. В такие минуты Ася бежала из дома без оглядки, а мать неловко, бочком, будто приплясывая, выкатывалась в коридор и, глядя, как дочь поспешно обувается, выплёвывала злобно: 'Бросаешь, да, мать бросаешь? Ну, давай, давай, легко тебе!' В такие минуты Асе казалось, что глаза смазали йодом - так их щипало, она поспешно заталкивала шнурки внутрь кроссовок, чтобы не тратить время, и сдёргивала куртку с крючка, всякий раз отрывая петельку.
Вскоре мать, чтобы найти с Русланом общий язык, начала прикладываться к стакану. Делала она это осторожно, боясь спиться, но от старой привычки у неё вконец испортился характер. К тому же она внезапно сильно располнела, и отчим не преминул ей об этом сообщить, обозвав тупой жирной коровой. Из закусочной мать уволилась давно, почти сразу после появления в их жизни Руслана. Он, видите ли, не мог позволить, чтобы его 'почти жена' разносила гречку и сосиски похотливым шоферам. Асина мама перебивалась случайными заработками: подменяла кассиров в супермаркете, разносила почту, на дому стригла и красила непритязательных знакомых, фасовала печенье, мыла полы. От выпивки и от стресса она стала раздражительной, невнимательной, всё валилось у неё из рук, её постоянно ругали, выгоняли то с одной, то с другой работы, так что вскоре она забросила попытки трудоустройства и сделалась домохозяйкой. Целыми днями сидя в четырёх стенах, опухшая, заплаканная и злая, она совсем опустилась. Руслан попрекал её бездельем, неряшливостью и напрасными тратами, мать напускалась на него за жадность и грубость. Иногда отчим вспоминал о том, что кормит чужую дочь, и в такие моменты Асе хотелось плюнуть ему в лицо. Так проходили их дни: в тяжёлом запахе перегара, ругани и скандалах, безделье и безысходности.
Ася аккуратно вытерла нижние веки. Плакать нельзя, иначе смажется подводка. В наушниках гремела музыка. Она заглушила скрип открывающейся двери.
Глава 3. Личная причина
Крайнов битый час торчал в аэропорту Юрьева Уральского у киоска с сувенирами, разглядывая грубоватые поделки из селенита и оникса. Здесь 'в ассортименте' имелись пузатые медведи, котята с глупыми мордами, 'денежные' лягушата с монетками во рту и даже массивная 'Медной горы хозяйка' в селенитовом сарафане, украшенном россыпью разноцветных камней.
- Будете чё-то брать? - спросила у него крепкая рыжая девица, отрываясь от сборника японских кроссвордов.