…На перемене Митч и Дэн вышли в холл, полный народа.
— Странный этот мистер Бисли, — размышлял Митч, сидя на подоконнике и что-то жуя.
— Наверное, — отвечал ему Дэн, наблюдая краем глаза за Адой, которая болтала с Кэри.
Девочки смеялись, обсуждая журнал.
— Дэн, может, ты обидишься, но заметил ли, что, как только вы перестали с Адой общаться, она стала веселей. Такое впечатление, будто её что-то тяготило, - сказал Митч.
Дэн промолчал, но он и сам это видел и не находил ответа. Почему?
— Пойдём, Митч, По уже в аудитории.
…После лекции Элисон все двинулись на практикумы, разбирать гороскопы. Дэн оказался в группе, где не было ни Митча, ни Адели. И эти уроки были самые невыносимые. Мало того, что лекции казались не такими вкусными, как раньше, менее интересными и внимание Дэна было рассеянным, так ещё и эти часы без Ады! Она где- то неподалёку, за стеной, но даже просто кинуть взгляд на неё нет возможности. Дэн вздохнул и стал разбирать доставшийся ему гороскоп, пытаясь заставить себя сконцентрироваться.
Перед ним сидел Фонарь. Он быстро закончил разбор своего задания и замахал листом педагогу. Мистер Кинг подошёл, взглянул на то, что написал Джонатан, и тут же стал чёркать его работу красной ручкой. Казалось, там просчёты в каждой строчке. Фонарь хмурился. Потом Ноэл терпеливо стал объяснять ему пропущенные узлы и ошибки, которые он допустил.
— Ну, вам везёт. Я так просто не умею! — вздохнул Фонарь.
— Пора уже раскрыть секрет, — среагировал на его слова Ноэл, похлопав Джонатана по плечу. — Никто не рождается с функцией умения чего-то. Обычно человек учится этому. Сам. Постепенно. Так что все мы сначала практически ничего не умеем. Дальше — дело каждого. И как только тебе кто-то говорит: «Ты делаешь это хорошо, а я ...», добавляйте про себя: «не хочу учиться».
Джонатан хмыкнул, но согласился с Кингом.
Глава Четырнадцатая.
После занятий Дэн отправился к Стоуну. Времени в запасе было много, и он решил прогуляться через парк.
Деревья уже заснули и казались мёртвыми. Дэну они напомнили высохшие мумии, на которых кое-где трепетали пожухлые бинты. Они, как сомнамбулы, грустно качали холодными ветвями на ветру. Зеленели только можжевельники и тисы. Но их зелень была с траурной, печальной поволокой. Она не радовала глаз, а лишь обостряла черноту голых деревьев вокруг.
Настроение незаметно скатилось к нулю. Дэн не мог объяснить причины этого и психовал.
«Соберись, соберись! Всё будет хорошо», — говорил он сам себе и сам себе не верил.
Сойдя с асфальтированной дорожки, Дэн пошёл по тропинке. Под ногами зачавкала грязь.
«Моя жизнь как эта жижа, — думал он. — Только с трудом поднимешь одну ногу, как увязает другая. Неужели так будет всегда?»
Лишь когда Дэн поднялся на крыльцо учителя, стало легче. В этом доме он отвлекался от бесцветной жизни, погружаясь в чужие.
Альберт вышел встретить Дэна и проводил его в кабинет.
Парень с удовольствием подготовил дела сегодняшних посетителей, составил расписание на неделю и даже успел выпить с Альбертом густой пряной масалы, которую тот готовил божественно. Он добавлял в неё секретные ингредиенты, а затем подавал в крохотных глиняных стаканчиках. Дэн опять повеселел. Здесь он чувствовал себя нужным.
Стоун вернулся выдохшимся. Он нервничал, готовясь к важной для него конференции, поэтому ночами сидел над работой, сводя таблицы.
— В конце зимы ты едешь со мной, — предупредил он Дэна, — я думаю, что 25 февраля мы произведём с тобой фурор. Только помоги мне доделать слайды для презентации. Задержишься сегодня?
Дэн кивнул. Так было даже лучше — заняты руки и мозг, и душа будет отдыхать от ненужных мыслей.
Парень пошёл встречать первых посетителей — к мистеру Стоуну приехала молодая леди.
На её лице была печать вечной усталости. С собой она завела мать: полную женщину с таким же унылым лицом, только постарше. Дочь удалилась, а мать принялась слушать объяснения Стоуна по её гороскопу. Пожилую даму звали Розитта. Она монотонно кивала головой, но иногда перебивала профессора и потом опять сидела со скорбным выражением лица, ожидая пояснений на свои вопросы. Перед тем как заговорить, женщина передёргивалась, словно ей под нос подсовывали что-то неприятное: сперва её лицо искажалось гримасой то ли страдания, то ли мучения, и только потом она открывала рот и печально спрашивала о чём-то.