Обратно шли другим путем. И опять впереди шла девушка, засунув руки в рукава шинели. И опять она кашляла и, силясь побороть кашель, прижимала ко рту шерстяную варежку.
Бойцы с гордостью смотрели на своего проводника, и у каждого в сердце возникали нежные слова, которые произносятся единожды в жизни для очень любимой.
На большаке возле деревни Жимолости согнанные гитлеровцами жители очищали дорогу от снега. Солдаты, закутанные в одеяла и платки, стерегли их. Какая–то женщина лежала на обочине с поджатыми к животу ногами; кровь замерзла у нее на лице.
Рамишвили скрипнул зубами и стал отстегивать гранату. Игнатов снял с шеи автомат. Чеваков приказал вполголоса:
— Без сигнала огня не открывать.
И вдруг девушка властно прошептала:
— Никакого сигнала не будет!
— Это как не будет?
— Очень просто. Хотите, чтобы переколотили нас?
— Это они–то? — удивился Чеваков. — Двенадцать облезлых фрицев! Да мы их так внезапно стукнем…
— А я говорю: не будет.
— Разговорчики отставить! — Отвернувшись от девушки, Чеваков приказал: — Слушай команду!
Но девушка не унялась. В промежутках между приступами кашля она твердила:
— Я рисковать сведениями не позволю! Слышите вы?
— Риска тут на копейку, — гордо сказал Чеваков. — Пошли, ребята.
Девушка загородила им дорогу.
— Брось, — сказал грубо Чеваков и шагнул к ней. — Ты что хочешь? Не видишь — люди страдают!
— Не сметь! — шепотом сказала девушка. — Я кричать буду… — И отбежала в сторону.
Чеваков подбросил наган, взвесил его на руке и, не глядя на бойцов, скучно сказал:
— Ну что ж, видно, придется уйти так.
Трудно и горько было идти обратно. Бойцы старались не смотреть на свою спутницу. Каждая, прежде милая, складка ее шинели вызывала отвращение, и, когда девушка падала, никто не протягивал ей руку, чтобы помочь подняться.
Солнце уже высоко стояло в небе, когда бойцы пришли в штаб. Чеваков сказал девушке нехотя:
— Ты и так еле ноги волочишь, иди спать, мы и без тебя доложим. А насчет спасибо — пускай начальство скажет.
Девушка кивнула головой и, согнувшись, побрела в избу.
Чеваков доложил командиру разведывательного батальона о результате разведки. Сведения, добытые бойцами, имели чрезвычайную важность; шифровальщик тут же передавал их по телеграфу командиру корпуса. Потом комбат спросил:
— А где же Нина Богорадова? Как она себя чувствует?
— Это та, что нас водила? — откликнулся Чеваков. — Дрыхнет небось без задних ног… Натерпелись мы с ней… — Презрительно усмехаясь, он рассказал все обстоятельства встречи на дороге с немецким охранным отрядом.
Но странно: чем ядовитее говорил Чеваков о девушке, тем сильнее лицо комбата покрывалось красными пятнами, и дышал комбат так глубоко и учащенно, словно его кололи булавками и он должен был молча переносить боль.
Когда Чеваков кончил, батальонный, не говоря ни единого слова, долго ходил по хате, не обращая внимания на удивленно глядевших на него бойцов. И вдруг, резко повернувшись, сказал глухо:
— Эта Нина Богорадова была повешена гитлеровцами в деревне Жимолости два дня тому назад. Партизаны ворвались вовремя и спасли ее. Вы видели, как веревка изодрала ее шею? Как она кашляет и плюет кровью? И эта больная, раненая девушка вела себя так, как надо. Может, и своих родителей на дороге видела, но знала, что сведения разведки имеют огромное значение для исхода боя. А вы что тут о ней плетете?.. Герои! — И, махнув рукой, бросил: — Можете идти.
Бойцы вышли и остановились. Лицо Чевакова было бледно. У Игнатова тряслись губы. А Рамишвили, терзая на груди гимнастерку, яростно требовал:
— Пошли сейчас же у нее прощения просить! Такой скандал, такой скандал!..
Игнатов горько прошептал:
— Тут, брат, одними извинениями дела не поправить.
— А извиниться, ребята, все–таки нужно, — медленно произнес Чеваков. — Только я думаю таким манером это сделать. Сейчас отряд отправляется в Жимолости. Поспать придется отставить. А нам будет очень интересно взглянуть на тех гитлеровцев, которые ее истязали и мучили…
— Мы теперь всё можем, — возбужденно шептал Рамишвили. — Теперь что хочу, то и делаю. Сведения сдал — свободный человек.
— Разговорчики отставить, — деловито прервал Чеваков. — Как–нибудь разберемся. После боя побреемся, воротнички чистые и, значит, по всей форме — извиняюсь. Точно!
— Точно, — единодушно согласились бойцы.