— Хотя б утерли свои арийские носы, — кричали бойцы.
Партию пленных, человек полтораста, гнал Казаков. Сержант был сегодня особенно возбужден.
— Чистокровное стадо, — кричал он знакомым однополчанам. — Даже два оберста. Вон видите, нос долотом вниз… Думаю, что майор Воронцов разрешит нам сегодня сесть на лошадей.
— А Буда?
— Ей то же самое будет!
Колонны брели и брели.
— Было в сорок первом году, — обратился к товарищам на тротуаре какой-то тонконогий пожилой пехотинец в обмотках, туго накрученных до самых колен, — было, братцы: один их автоматчик гнал наших десять. А теперь наш автоматчик гонит их сотню.
— История, батя, история, — вмешался бас. — Колесо истории. Тютюн ван?20
— Нынчен21. Сигары… гавайские.
— Это барахло, батя. Кременчугской махорочки б!..
XXIV
После боя на набережной минометчики, влетев в помещение Парламента, столкнулись у входа с Ференцем.
— Ты уже здесь, Ференц? — крикнул Вася Багиров. — Убьют! Еще стреляют…
— Уже не убьют, — снимая шляпу, торжественно ответил художник. — Уже нет.
Приблизившись к Чернышу, Ференц взял его за руку.
— Товарищ лейтенант… гвардии, — произнес он с акцентом. — За всё… всем вам… всей России…
И хотел поднести руку к губам. Черныш, краснея, вырвал руку.
— Что вы, Ференц? У нас… так не делают.
Они побежали вверх по белым мраморным ступеням. За бойцами, размахивая полами своего макинтоша, спешил Ференц. Он указывал на колонны из цельного мрамора, возвышавшиеся по сторонам.
— Наш шедевр.
Шедевр! Это слово больно задело Черныша. Перед ним предстал наяву Саша Сиверцев из альбома художника. Тогда Ференц тоже так сказал.
— Эти завезены из Швеции… Эти из Феррары… Эти из Германии… Монолиты…
Хома внимательно оглядывался по сторонам. Ему все казалось, что за каждой колонной в полутьме притаился чужой автоматчик.
— Приемный зал… Красное дерево… Бронза… Розовый мрамор… Шедевры…
Бойцы какого-то другого полка группами спускались навстречу, с ручными пулеметами на плечах, возбужденные, сияющие. Пошучивая, они гнали несколько обезоруженных фрицев.
— Куда, братья-славяне? — спросили бойцы из другого полка.
— К министрам!
— Нету.
— Еще сидят в канализационных трубах!
— Го-го-го!
Залы, словно гулкие Альпы, отражают веселые голоса.
В окна, сквозь разноцветные стекла, льется мягкий радужный свет, наполняя залы, фойе и коридоры пестрым полумраком. Как будто поднимаешься по этим белым ступеням в туманный, фантастический мир.
— Палата депутатов, — с гордостью объясняет Ференц, забегая к минометчикам то с одной, то с другой стороны.
Чем выше поднимались, тем светлее становилось вокруг. Словно взбирались на высокую гору. Сквозь пробитый купол светилось небо.
Палата депутатов… Мрачный, величественный зал с ярусами стульев. Перед каждым стулом столик с табличкой. На ней фамилия депутата. Где сейчас эти депутаты, продавшие фашистам свой народ? В Швейцарии или в Баварии, или на острове Капри…
Внизу, посреди зала, как на арене цирка, круглый стол под зеленым сукном. Вокруг стола, на полу, разбросаны тяжелые старинные книги в кожаных переплетах. Стоят кресла министров, обитые красным бархатом.
— Трибуна оратора… Ложи дипломатов… Ложи журналистов.
Ференц замирает от гордости и умиления.
Хаецкий утомленно присел в одно из кресел, разглядывая разукрашенные стены. Только теперь он почувствовал, как гудят ноги после долгого напряжения.
— Хома! Хома! — встревоженно говорит Ференц. — Это кресло министра.
— Министра? — Хома глядит на кресло. — Так что же?.. Сломается? Нет, как будто стульчик не хуже других. Мягкий, как раз для меня… Ты ж знаешь, Ференц, что я контуженный…
Хома утирает пот рукавом. Бойцы рассыпались между депутатскими рядами, шныряют, ищут — не притаился ли часом где-нибудь оглушенный фриц.
Художник собирает с пола тяжелые фолианты и, вытирая их, складывает стопкой на стол.