— Что это за книги?
— Законы, Хома… Наши старые законы.
— А-а, это те законы, что пели, как скрипка, — Хома неожиданно тонким, дребезжащим голосом имитирует скрипку: «Йде весiлля — напʼємося й наïмося, йде весiлля — напʼємося й наïмося» Так? А наш бас им отвечает (Хома скандирует медленно, басом): «ще по-ба-чи-мо, ще по-ба-чи-мо». Вот и побачили. Разве не так, Ференц? Однако почему они, твои законы, такие затоптанные, пылью прибитые?
— Я перетру, Хома.
— Перетри, перетри хорошенько, Ференц, — поучает Хома, — да еще и перетруси. Бо там, наверное, уже и моль завелась. Какие хорошие — оставь, а какие плохие — в печку. На их место положи новые. Такие, чтоб войн не было! Слышишь, Ференц?
— Но это в компетенции министров, Хома.
— Как ты говоришь?
— Ну… это наши министры…
— Министры… Гей вы, министры! — кричит боец пустым местам палаты, как будто там и в самом деле сидят министры. — Пойдите-ка сюда, имею к вам разговор. Буду своего добиваться…. Вот фашистов мы выперли в Дунай. Места для вас свободны. Будьте ласковы, мерси, занимайте… Но знайте, что теперь Хома не захочет, чтоб вы снова гнули фашистскую политику и загибали ее на войну. Разве напрасно я всю Мадьярщину до самого Дуная своими окопами перекроил? Разве напрасно не вернулись в нашу Вулыгу Олекса и Штефан и кум Прокоп? Нет, ой, нет. Теперь я буду внимательно к вам прислушиваться. Не захотите жить мирно и ладно, будет вам горько, как сегодняшним фрицам! Не усмехайся, Ференц, не скаль на меня зубы. У меня еще у самого такие, что гвоздь перекушу. И рука еще не сдает. И сыны еще дома растут, червонные, как калина, крепкие, как дубки. Я им пишу, чтоб смотрели с нашей Вулыги и на Дунай, и за Дунай, и на весь белый свет…
Черныш стоял наверху, в палате сенаторов, окутанной белыми сумерками. Молча осматривал пышную окраску стен, скользя по ним пренебрежительным взглядом, и думал о тех далеких, растерянных по пути, что шли и не дошли сюда. И боец Гай, и Юрий Брянский, и Саша Сиверцев, и Шура Ясногорская, — все навеки или на время выбывшие из строя, как будто они только что поднимались с ним, вооруженные, по белым ступеням и вступили в этот зал. Он ясно видел их лица, слышал их голоса и сам обращался к ним.
«Вы не должны быть никем забыты — ни изменчивыми политиками, ни дипломатами, ибо вы шли в авангарде человечества и без вашей жертвы не было бы ничего…»
Рыдал без слез, кричал без слов.
«Вас человечество подхватит, как песню, и понесет вперед, потому что вы были его первой весенней песней…»
Большие дороги армий пролегли перед глазами Черныша. Отсюда, с этой высокой точки чужого побежденного города, он доставал взглядом неисчислимые тысячи серых окопов, разбросанных по полям Европы, слышал перестук солдатских подков по заминированным асфальтам, стон забытого раненого в подоблачных горах. Жизнь, перестав быть для него розовой загадкой юности, открывалась перед ним в простоте своего величия. Он видел ее смысл сейчас яснее, чем когда бы то ни было. И пусть он упадет, как Юрий Брянский, в задунайских низинах или в словацких горах, — он и последним проблеском сознания будет благодарить судьбу за то, что она не водила его зигзагами, а поставила в ряды великой армии на прямую магистраль.
Мысли его прервал Багиров, явившись с сообщением, что батальон собирается.
Возвращаясь из палаты сенаторов, Багиров и Черныш услыхали голос Хомы. Заглянули в нижнюю палату. Хома сидел глубоко внизу, закинув ногу на ногу и поучал. Автомат лежал у него на коленях. Вокруг Хомы, скрючившись, держась за животы, хохотали бойцы. Среди них были и самиевцы, и солдаты из других частей.
— Кончай ночевать! — скомандовал старшина. — Минометная, выходи!
Хома вылетел из кресла.
— Будь здоров, Хома! — тряс ему руку Ференц, прощаясь.
— Будь здоров, Ференц!.. И не кашляй!
— Будь спок, будь спок, Хома. Положись на нас. Спасибо за куша́й-куша́й… Спасибо за всё.
Бойцы загрохотали между депутатских мест по деревянным ступенькам.
Из Буды били пушки.
Один снаряд, проскочив сквозь купол, разорвался внизу, в приемном зале. Полетели обломки статуй. Тучей поднялась со стен белая известковая пыль. Бойцы, осыпанные ею, выскакивали из Парламента на свежий воздух. Оружие стало белым. И каждый боец вылетал белый, как сокол.
XXV
Вечером полк готовился к маршу.
Подразделения группировались в одном из темных кварталов. Командир полка Самиев, собрав комбатов, сообщал им порядок движения.
Ароматные кухни тряслись через двор, теряя жар из поддувал. Бойцы спешили с котелками на ужин.