На первый взгляд, это звучит даже убедительно. Но давайте оглянемся вокруг – ужели и впрямь наше восприятие времени определяется одними лишь психологическими особенностями нашего сознания и никак не зависит от движения тел? Ужели и впрямь в нем нет ничего такого, что было бы общим для всех и могло быть определено независимо от человека?
Еще до Августина Филон Александрийский сказал: «В Вечности нет ничего прошедшего и ничего будущего, только настоящее». Вечность – «вне времени». Тот, кто находится в Вечности, может повторить за английским поэтом Блейком: «Я вижу Прошлое, Настоящее и Будущее одновременно, вот – все они сразу передо мной…» Ну, а те любители фантастики, которые читали известный роман Айзека Азимова «Конец Вечности», не преминут опознать в этом блейковском описании не столько обитель Всевышнего, сколько, скорее, азимовское учреждение «Вечность», занимающееся «исправлением» различных эпох Времени.
Если мы, однако, выйдем за пределы фантастики, а заодно и мистической логики Августина и Блейка на простор окружающего нас мира, то немедленно увидим, что в нем существуют не только образы нашего сознания, но и сами «отраженные» в нем тела и события. Эти тела и события сами по себе, без всяких нас, находятся в неких отношениях взаимной последовательности: одни тела порождают другие тела, одни события становятся причиной других событий. Или, как сказал некий анонимный, но мудрый автор, «одна неприятность следует за другой».
Это значит, что и в природе (а не только в нашем сознании) есть отношения «раньше – позже», а стало быть, и свое «сейчас». Отсюда следует, что наше психологическое ошушение текущего времени отражает (скорее всего, со своими «поправками») некую объективно существующую упорядоченность событий физического мира. И вот эту-то упорядоченность, эту цепь моментов, или, как сказал вышеназванный автор, эту цепь неприятностей («раньше» – «сейчас» – «позже») нельзя назвать иначе, как «физическим», или «объективным» временем, что бы там ни говорил наш милый святой Августин.
Физическое время впервые явилось перед людьми во всем своем величии в гой стройной картине физического мира, которую разработал Ньютон. То была не просто картина, то была, по существу, первая в истории науки «Теория Всего», ибо законам этой теории подчинялось воистину все, что существует в физическом мире, – от букашки до звезды, кроме Творца, разумеется. Но, как сказал при упоминании о Творце Лаплас, «в этой гипотезе нет потребности». Ньютон, в отличие от Лапласа, глубоко и даже мистически верил в Творца. Его «Теория Всего» была универсальной, то есть объемлющей все. Она была основана на законе всемирного тяготения, одинаковом для всех тел в мире, и на трех столь же универсальных законах движения, которые нам в школе излагали как законы Ньютона.
С помощью этих законов теория Ньютона описывала все и всякие взаимодействия тел во Вселенной. Ее уравнения позволяли – в принципе – вычислить результаты этих взаимодействий на любое время вперед, а стало быть, и всю ее будущую историю Вселенной. Выходило, что эта история была предопределена, детерминирована, она уже содержалась в исходном состоянии, начальные условия и законы движения задавали ее наперед.
Эту особенность ньютоновой картины мира особенно подчеркивал Лаплас, и вслед за ним она стала называться «лапласовским» – иногда «ньютоновским» – детерминизмом. (Если вдуматься, такая предопределенность будущего как раз и отражала скрытое наличие Творца, как бы там ни хорохорился Лаплас.) Но, как оказалось, Ньютон и Лаплас ошибались, причем ошибались даже в пределах самой ньютоновой механики, не говоря уже о механике квантовой. Многие физические объекты (человеческое сердце, например, или земная атмосфера) даже без всяких квантовых штучек относятся к такого рода системам, поведение которых при малейшей неопределенности начальных условий становится непредсказуемым (физика называет такие системы «хаотическими»). Оставим, однако, все эти детали, ведь нас главным образом интересует, какое место занимало в ньютоновой картине мира время.
Если опять же вдуматься, оно было в ней, как ни странно, излишним. Время как последовательность событий, простирающаяся из уже состоявшегося прошлого в неизвестное будущее, излишне в ньютоновой Вселенной, потому что будущее здесь заранее известно. В такой ситуации за временем остается лишь одна-единственная функция – служить некой умозрительной осью, вдоль которой располагаются последовательные состояния Вселенной. «Ньютоново время», таким образом, не связано не только с какой-либо конкретной «душой» в понимании Августина, но и вообще ни с какими бы то ни было конкретными физическими телами и их изменениями. Оно не имеет к ним никакого отношения, оно лишь бесстрастно фиксирует наступающие друг за другом – одновременно во всей Вселенной – моменты.
В ньютоновой Вселенной время – это «Пустая и Равномерная Длительность», он сам так говорил. Как по радио на всю не очень большую страну, так у Ньютона на всю Вселенную сразу тикают невидимые часы, когда-то, в момент сотворения, запущенные Великим Часовщиком, и часы эти отсчитывают единое, одинаковое для всех уголков Вселенной, проще говоря – абсолютное время. Эта абсолютность ньютонового времени означает, что любой наблюдатель, где бы он ни находился, знает, в какой момент произошло то или иное событие, и этот момент для всех наблюдателей один и тот же.
В мире Ньютона наше «сейчас» – это «сейчас» не только доя жителей одной страны или одной планеты, но также для гуманоидов нашего Млечного Пути и ефремовской туманности Андромеды.
Коллаж Ю Сарафанова
Одинаковость, абсолютность и универсальность времени в ньютоновом мире делает его почти совершенным. Быть полностью совершенным ему мешает лишь одно-единственное обстоятельство – оно не существует в действительности. Истинное время природы – иное.
Вплоть до начала XX века человечество было убеждено, что оно живет во Вселенной, где время «одно на всех», абсолютно и универсально. Затем был обнаружен удивительный факт. Оказалось, что скорость света не зависит от движения его источника и наблюдателя.
Этот факт еще и потому был удивителен, что непосредственно затрагивал представления о свойствах пространства и времени. Ведь скорость как раз и связывает между собой пространство и время непосредственно. Вот почему, когда все другие попытки как-то объяснить инвариантность скорости света оказались бесплодны, пришлось принять весьма экстравагантное, на тогдашний взгляд, предположение молодого чиновника из Цюрихского бюро патентов по имени Альберт Эйнштейн. Предположение это состояло в том, что скорость света остается постоянной, потому что часы, измеряющие момент выхода и прихода света в системе отсчета, связанной с источником, и в системе отсчета, связанной с наблюдателем, идут по-разному, если эти источник и наблюдатель движутся друг относительно друга.
Понятно, что такое предположение противоречит ньютоновому представлению о единых и одинаково идущих часах для всей Вселенной. Научное бесстрашие Эйнштейна состояло в том, что он решился на пересмотр этой фундаментальнейшей из основ всей прежней картины физического мира и довел этот пересмотр до конца, до самых радикальных выводов.
А выводы были таковы: если принять, что понятия «раньше» и «позже» не абсолютны, а зависят от того, в какой из систем отсчета находится наблюдатель, то и промежутки времени между одними и теми же событиями различны с точки зрения наблюдателей в разных системах отсчета. И то, что одновременно для одного наблюдателя, разновременно для другого. В результате некоторые события могут даже поменяться местами во времени. Событие А, которое, с точки зрения одной системы, наступает раньше, чем событие Б, с точки зрения другой системы может наступить позже.