Она не боялась темноты, как батюшкина дворовая девка Робешка, зато смертельно боялась мышей, которых та же Робешка ловила голыми руками. Девка брала мышь за хвост и показывала боярышне.
– Мышка маленька! Чо её боятися? Зубки у ей, знамо, остры, дак не давайся! Она сама тебя боится – вон как сердечишко колотится. Верно, не страшней Грома, на коем боярышня аки дух по степи летает. Тот чуть фыркнет да копытом стукнет – я вся и обомру!
Гром был любимым жеребцом Анастасии. Подумаешь, копытом бил. На то он и конь, а не мышь зловредная. Всё норовит на глаза выскочить. Тогда и приходилось Анастасии визжать так, что вся челядь сбегалась!
А на Громе мчалась боярышня так, что в груди холодело. Девушке казалось, будто она летит над степью. Чувство пьянило, ей хотелось кричать от восторга. И она кричала, ежели батюшка посылал с нею отрока Сметюху. При других-то она стеснялась, а Сметюха свой, с детства вместе росли. Правда, чаще с нею в поле порезвиться ездил младший брат Любомир. Старшие братья считали, что им более к лицу серьезными делами заниматься, а не сестрицу взбалмошную от лихого человека караулить. Сидела бы себе в тереме!
Любомир сестру любил особо. Из-за горба все прочие его жалели, точно он неходячий был и немощный. А сестрица как бы и внимания не обращала. Не нянчилась подобно челяди, звала не как они, Любомирушкой, а по прозвищу Кулеш. Чуть заметит его грусть-тоску, растормошит, то на бой вызовет второй по старшинству брат Глеб научил её шутя на мечах драться, то в степь с собой позовет, а там сощурится хитро, да и скажет:
– Поорём?
И кричали они сколько глотки хватало. И ветер их слова уносил. Всякие смешные слова. Наговоры. Мол, вернись, ветер, обратно, принеси мне рассказы о землях, в коих бываешь. Да людям добрым, там живущим, от нас земной поклон. Глупые они были. Считали, что все люди между собой дружить должны. Чего им делить? Земли на всех хватит.
А ещё рассказывал Любомир своему другу-сестре новости из дальних мест: как прошёл поход на Литву, как гонялись по степи за половцами, что своего слова не сдержали, да на приграничный пост напасть осмелились. Недаром же он промеж братьев когда-никогда находился. А они все, кроме Любомира, считали, что знать такое – не женского ума дело.
Сметюха, когда при нём боярышня первый раз в голос крикнула, от неожиданности едва с коня не упал.
– Разве тебе никогда в голос кричать не хочется? – спросила его Анастасия.
Тот смешался, но ответил честно:
– Хочется. Да что люди подумают? У отрока совсем голова худая стала. Орет, точно кабан резаный…
Анастасия расхохоталась.
– Выходит, и тебе кажется, что я ору свиньей резаной?
– Господь с тобой, боярышня, как бы я посмел?
– Зазнался ты, Сметюха, – вздохнула девушка, – забыл, как в детстве в крапиве тебя валяла? Смотри ужо!
Отрок ещё колебался: одно дело детьми с горки кататься, и другое, когда перед тобой девка на выданье. Красивая, глаз не оторвать!
– Ладно, раз ты такой серьезный стал, принуждать тебя не стану – не хочешь, не кричи. Но и ты никому про меня не сказывай.
– На дыбе пытать зачнут, жилы рвать – промолчу! – горячо поклялся Сметюха.
Анастасия засмеялась:
– Авось, до того дело не дойдёт.
Но тайна, которая с тех пор связывала отрока с боярышней, сильно подняла его в собственных глазах.
А ещё Анастасия боялась грозы. Наверное, потому и жеребца Громом назвала, в насмешку над своими страхами.
Ее любимая нянька Дороша сказывала, что молнии на небе во время грозы означают: бог Перун разъезжает в своей золотой колеснице и мечет золотые стрелы в отъявленных грешников.
– Какой такой Перун? – озлилась тогда Настасьина матушка Агафья. – Совсем старая свое место забыла! Услышит святой отец, что малое дитя вещает, анафемой заклеймит! Един у нас бог, доченька, запомни, един!
Матушкины слова Анастасию не убедили. Она почему-то больше верила няньке. Перун ездит по небу, Перун! Нет-нет, да и рассказывала челядь: то одного молнией убило, то другого… Потому, когда начиналась гроза, Анастасия плотно закрывала окна в терему, падала на колени и молилась. Кому? Перуну. Просила его простить за свои прегрешения. И Иисусу Христу молилась – просила у него прощения за то, что в таких делах, как гроза, считает всё же Перуна главнее.
А ещё Анастасия боялась смерти. Она с изумлением и недоверием вглядывалась в лица людей, которые говорили о собственной кончине как о чем-то само собой разумеющемся.
– Как ни ликовать, а смерти не миновать! От смерти ни крестом, ни пестом! От смерти и под камнем не укроешься!
Умом Анастасия их понимала, а на сердце как-то не ложилось. Ладно, когда-то она состарится и умрет, но теперь, в расцвете молодости… Мысли эти приходили к ней не просто так, тоже навеивались рассказами, что слышала она от челяди.