Рядом на приставном стуле сидел сгорбленный мужчина, весь вид которого говорил о сильном горе. Взгляд его был неподвижен и устремлён на лежавшую без сознания дочь. Искусанные в кровь губы шептали что-то неразборчивое и еле слышимое.
— …Император… Какой же ты император… Дерьма кусок, а не император, раз дочь спасти не можешь…, — терзал он себя бесплодными обвинениями. — Ната, как же так? Думал у нас есть ещё время… А получилось иначе… Год, сказали же, что у нас есть еще целый год, прежде чем изменения станут необратимыми.
В этот момент его отвлёк какой-то шум. Вздрогнувший император, поднял голову и встретился с измученным взглядом дочери.
— Больно? — прошептал он, затаив дыхание. Само вырвалось, если честно. Разве можно такое спрашивать у болящего. Видно же, что Наталье плохо. По глазам было ясно. Правильно говорят, что глаза — это зеркало души.
Женщина лишь молча кивнула.
— Ната, доченька, — преувеличенно бодрым голосом начал говорить император, с трудом растянув губы в улыбке. Держать себя в руках и не выказывать волнения у него получалось не очень. Да и какой нормальный отец сможет сдерживаться тогда, когда умирает его ребенок. — Профессор Зиммер сообщил, что есть еще надежда…
Лгал. Конечно, лгал. Не мог профессор Зиммер, светило российской медицины, сказать ему такого. Напротив, доктор настаивал на бесперспективности лечения. Нет шансов, не раз повторял он при очередном осмотре.
К сожалению, все это прекрасно понимала и сама Наталья, вновь покачавшая головой. Мол, не говори так больше, папа. Не надо.
— Подожди, подожди, — отец склонился к ней и взял исхудавшую кисть в руки. — Послушай меня…
Та печально улыбнулась. Отчего ее лицо сделалось особенно беззащитным, детским. Во взгляде отчетливо читалась покорность своей судьбе. Уже смирилась со скорой смертью. Осознав это, император едва не завыл от раздиравшей его грудь боли. Огромных усилий ему стоило взять себя в руки и продолжить разговор, как ни в чем не бывало.
— …Ната, мы поедем к Захарьиной. Да, да, той самой Захарьиной. Подожди, ничего не говори! Я знаю, что ты хочешь сказать! Что ты у ней уже была, что она не смогла тебе помочь, что просто развела руками, — горячо говорил он, видя, что его старшая дочь пыталась что-то произнести. — Все так, Ната, и одновременно не так! Целительница не отказалась, а испугалась не справиться. Понимаешь?! Она просто могла не пережить тебя при лечении…
Наталья чуть сжала его руку своими пальцами, словно говоря, что все слышит.
— Я брошусь ей в ноги. Буду умолять ее попробовать еще раз, — горячо продолжал император, не сводя взгляда с дочери. — Привезу магов, которые будут поддерживать ее, пока она станет тебя лечить… Слышишь? Мы обязательно попробуем еще раз. Я верю, что…
— //-//-
В гостиной висела вязкая тишина, изредка прерываемая стуком вязальных спиц. Захарьина сидела в кресле с отсутствующим видом, снова и снова пытаясь взяться за вязание. Это занятие всегда ее успокаивало и приводило ее мысли в порядок. Казалось бы, посидишь так со спицами, пройдешь несколько рядов и все стало по-другому: исчезали беспокоившие заботы, пропадали грустные мысли, все становилось чуть проще и легче. Только сегодня все было иначе. Женщина уже больше часа терзала вязание: проходила ряд за рядом, выходило вкривь и вкось, распускала и снова вязала. Долгожданное облегчение так и не приходило. В душе, по-прежнему, лежала тяжесть, от которой на стенку хотелось лезть.
На софе со своими игрушками возилась Мила. Чувствуя состояние матери, она вела себя тихо: не смеялась, не прыгала и, вообще, не издавала громких криков, которых в другое время было предостаточно. Только в какой-то момент такое несвойственное ей времяпровождение девочке наскучило. Она начала бросать на маму выжидательные взгляды, словно проверяя, а не улучшилось ли у той настроение.
— Балсик, плохой, — начала она трепать за холку крупного львенка-игрушку красивого фиолетового окраса. — Зачем ты сумись? Нельзя суметь, — игрушку поднесла к своему лицу, словно разговаривал с ним. — А я не сумлю, Мила. Мне плосто скусно. А ты не знаешь где Алесей? — уже вроде бы как у нее спрашивал Барсик. — Я осень по нему соскучился. Он бы со мной поиглал.
Все эти разговора Мила вела ровно таким голосом, чтобы мама услышала. Сама же при этом бросала на нее хитрые взгляды. Мол, я тут не причем. Это все Барсик так громко разговаривает. Столь неприкрытое лукавство в чистом виде не стало для Захарьиной сюрпризом. Дочь уже не раз так поступала.