Фурцева: Один хороший человек в спектакле — и все его бьют, давят, ведь жалко его становится, ему всячески сочувствуешь…
Можаев: Ну и правильно. В этом и мысль авторская, а кому же сочувствовать — Мотякову, что ль?
Фурцева: А как вы говорите о 30-х годах? 30-е годы — индустриализация, коллективизация, а вы с такой издевкой о них говорите. Нет! Спектакль этот не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль. И вы (Любимову), дорогой товарищ, задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив.
Любимов: Не надо меня пугать. Меня не раз уже снимали с работы, не беспокойтесь за меня — я себе работу найду.
Родионов: Никто вас, Ю.П., не снимал, вы сами себя снимали и трезвонили об этом по Москве.
Любимов: Вы звонили, вызывали людей, уговаривали пойти их на мое место. У меня есть свидетели.
Родионов: Мало ли кто кого вызывает и зачем. А сняли вы сами себя и раззвонили по Москве.
Кто-то: Критика критике рознь. Нагибин поднимает в «Председателе» те же проблемы, но под другим углом.
Можаев: Вы мне про Нагибина не говорите, я знаю эту историю лучше вас, и «Председателя» не выпускали. Но Хрущев сказал, и вы подняли руки, проголосовали единогласно — «Председатель»… И здесь могут тоже разобраться и поправить…
Фурцева: Даю вам слово, куда бы вы ни обратились, вплоть до самых высоких инстанций, вы поддержки нигде не найдете, будет только хуже — уверяю вас.
Любимов: Смотрели уважаемые люди, академики. Капица… У них точка зрения иная, они полностью приняли спектакль — как спектакль советский, партийный и глубоко художественный.
Фурцева: Не академики отвечают за искусство, а я. Академики пусть отвечают за свое дело, они авторитеты в своей области… Товарищи! Может быть, есть другое мнение о спектакле, может быть, кому-нибудь спектакль понравился?
Пауза. Робкий голос из зала:
— Мне понравился.
Кто это? А, Вознесенский, ну это понятно. Андрею не дают слова.
Можаев (возмущается): Между прочим, это лучший советский поэт. Почему это тов. Зашкиверу можно говорить, иметь свое мнение, а Вознесенскому нельзя? Что же — руки по швам и кругом?..
Вознесенский: Я смотрел репетицию этого спектакля
4 раза. Я считаю, что это глубоко русский… национальный спектакль. Удивительно поэтический во всех компонентах и глубоко партийный. Он показывает удивительно убедительно и оптимистично, что русский народ живет и никогда не пропадет, что бы с ним ни делали чиновники.
Фурцева: Вот спасибо, а мы-то думали — пропадет русский народ. Спасибо вам за веру в русский народ. (Можаеву.) Не думайте, что вы такой борец за правду — «шестидесятник».
Владыкин: То, что я сегодня увидел, это пошлость, политическая пошлость.
Кто-то: Откуда у Кузькина такие рассуждения о счастье?
Можаев: 78-я страница «Нового мира», № 6, 1966 г.
Фурцева: А вы читали сегодняшнюю «Правду» о «Новом мире», и во вчерашней «Литературке» статья…
Любимов: Есть и хорошие статьи о «Новом мире». Статьи бывают разные. А кому не нравится «Новый мир», пусть читает «Октябрь», возьмет березу, поднимет его и пусть любуется, а нам нравится «Новый мир»…
Фурцева: Судить вас надо за этот спектакль.
На этом я перейду к освещению дальнейших событий, что припомню — допишу. На второй акт Кате принесли шубу. В первом ей жарко было, во втором в озноб бросило. Когда все разошлись, остался Родионов и вступил в полемику с артистами. Славину обозвал аполитичной, я ему при этом ввернул — как Закшивер отвернулся и записывал, мы живые люди, есть элементарная вежливость — надо посмотреть начало; ушел и Родионов, мы остались одни.
Любимов: Надо одно дело сделать все-таки — подать на них в суд, чтобы они оплатили наши расходы — автору, художнику.
М о ж а е в: А мы это дело пропьем. Пошли в буфет, там министру чай приготовили, но ей и без чаю было тепло. Она не отведала нашего чаю, пошли попробуем министерского чаю, им по-особому заваривают.
Пошли, сели за стол, набрали коньяку, водки и ну с Можаевым петь — «Мороз» и т. д. Наконец артисты посмотрели, как великий писатель поет. Машка снимала.
Приехали домой, дома отец ждет. Сели, выпили, я рассказал ему как мог. Ну разве он может против члена ЦК что иметь-говорить, ученый. Спел ему «За высокой тюремной…». Наконец-то я взял балалайку.
— Вас за одно это надо посадить. Такую мрачность разводите и т. д.
Нет, отец не поймет, вернее, не скажет. Сердцем-το он не может не понять. Он, конечно, на стороне сына, потому что чувствует правду, но разобраться трудно, и он на всякий случай держит сторону Фурцевой.