Я с трудом дочитал письмо. Меня бросало то в жар, то в холод. Боже, какое благородство со стороны Тони! Но какая роковая ошибка! Да никогда бы мой отец не встал на моем пути! Никогда бы не сказал «нет»...
Я вскакиваю из-за стола и словно помешанный мечусь по веранде. Оля, прикрыв дверь, следит за мной. Я вдруг замечаю ее, и у меня вырывается крик:
— Но почему вы мне тогда не сказали? Ни она, ни ты!
— Поверь мне, Марат, я ничего не знала, — с жалостью говорит Оля и, подумав немного, добавляет. — И Тонечку не вини... Права она. Это письмо четырехлетней давности, но Тоня и сейчас думает так же. Я часто получаю от нее письма... Не вини ее ни в чем! Не будь жестоким. Она по-прежнему любит тебя. И ты никогда не забудешь ее: она не позволит тебе этого сделать.
Я слушаю Олю и молчу. Молча отправляюсь в комнату, где сидит за столом Чары. Оля идет следом:
— И не думай об этом Лале. В конце концов он заслуживает осуждения! Марат, ты вернешь ее, если пожелаешь.
— Оля, не надо об этом.
Чары начинает хмуриться. Он занят дочкой, но все равно все слышит.
— Оля! — окликает он жену. — Пусть Марат сам решает, что ему делать. Ему видней.
— Но она моя лучшая подруга! — обиженно отзывается Оля. — Мне, думаешь, безразлична ее судьба?
Оля расстроена. Собирается на работу молча. Глаза у нее влажные от переживаний. Чары, хоть и делает вид, что его мало занимают эти разговоры, но и он — на стороне своей жены. Он еще в Ашхабаде напомнил мне о Тоне.
— С чего начнем, Марат? — спрашивает он, проводив жену. И сам себе отвечает: — А начнем мы с того, что отвезем Маечку в детский садик. Вы готовы, Мая Чарыевна? — спрашивает он трехлетнюю дочурку.
— Готова. Давно уже, — отвечает та.
— Ну, вот и молодец. Идем...
Чары говорит что-то по-туркменски матери. Биби-джемал согласно кивает. Я, конечно, понимаю, о чем речь. Речь о том, чтобы обед был праздничный. Садимся в машину. Я беру малышку на руки.
— Мы отдадим тебе ту, третью комнату, у которой окна во двор. Это самая тихая комната, — заговорил снова Чары.
— Чары, ты не беспокойся. В ЦК комсомола позаботились и мне выделили отдельный номер в гостинице.
— Что?! — кричит он возмущенно. — В гостинице?! И это говорит мой лучший друг?
— Чары, дорогой, ты не понял... Я взял номер в гостинице, но я буду все время у тебя. И потом, может такое случиться, что мне придется беседовать со многими людьми. Не поведу же я всех сюда!
Чары постепенно сдается, но не совсем, и вздыхает огорченно:
— Не знаю, что скажет мама.
— Не надо ей ничего говорить. Я буду жить у вас. И только когда потребуется, буду заходить в гостиницу...
Заходим в райком комсомола. У Чары свой кабинет. Тотчас он начинает вызывать сотрудников. Каждому дает задание. Немного спустя, освобождается:
— Ну вот, теперь я целиком в твоем распоряжении. Говори, куда везти?
— Чары-джан, я еще даже не продумал, как мне построить свою собкоровскую работу. Я думаю, прежде чем ехать на трассу канала, надо ознакомиться с Мары.
— А как же иначе? — соглашается он. — Здесь в Мары все руководство Каракумского канала: и трест и дирекция. Калижнюк здесь, Аманов здесь. Да и рабочие многие в Мары живут. В Захмет на поезде ездят. Туда часа полтора езды.
— Слушай, — прошу я. — Давай-ка, свози меня к месту расстрела Полторацкого. Помнишь, еще в полку я тебе рассказывал о том, что отец его знал.
— Помню, конечно...
Едем по улице Полторацкого. Это центральная улица. Чары знакомит меня:
— Это дом партпросвещения, это редакции газет, вот типография.
Мы переезжаем мост, железную дорогу, мчимся мимо городского парка. Впереди какая-то церковь внушительных размеров. Левее — кирпичное здание с мемориальной доской.
— В восемнадцатом здесь был телеграф. В этом здании эсеры и белогвардейцы схватили Полторацкого, — объясняет Чары.
— Вот, оказывается, где! — вспоминаю отцовские записи. — А где было расположение социалистической роты?
— Это там, в старой крепости, — показывает рукой Чары. — Там сейчас ничего нет.
Выезжаем за город. Вдоль шоссе тянутся пустыри, поросшие верблюжьей колючкой. В отдалении маячат стрелы экскаваторов.