— Молись. Молитва сильнее всех происков нечистой силы. Сходи пешком в монастырь к Козельщинской Божьей Матери. Бог милостив. Надейся. Причащайся. И — молись, молись, молись. И за нее, и за себя. Оружие против нечистой силы — пост и молитва.
Длинные тонкие пальцы с некрасивыми бугорками суставов теребили краешек кружевного платка на груди.
Далеко за окнами храма пробился сквозь толщу туч лучик осеннего солнца, и сразу несколько янтарно-желтых отблесков озарили притвор.
И сумрак отступил.
Ненадолго.
Парень с гвоздем в груди
Автостанция оказалась типичной и убогой: безликая стеклянная коробка из скрепленных металлическим каркасом серых, словно никогда не мытых огромных стекол. Два затоптанных газончика, два безнадежно осунувшихся от долгих невзгод киоска и такое же унылое и темное кафе с весьма «подходящим» названием — «Версаль».
Только снег украшает эту неживописную местность, его уже навалило порядком — по самую щиколотку.
На обозначенных лишь бордюрами платформах — несколько обтрепанных дедов и неопределенного возраста тучных баб с плотно набитыми ведрами и сумками. Отворачиваются от ветра, ругают стужу, цены, транспорт и правительство… За киоском притаились двое худеньких пацанят в коричневых пальтишках, желто-зеленых шароварах и видавших виды кроссовках, бывших когда-то белыми. Курят, разумеется.
Ветер пронизывает до костей, редкие снежинки остро колют лицо. Но в помещение вокзала Боря Тур заходить не хочет. Похоже, там холоднее, чем на улице. Ледяные сквозняки — от бетонного пола до туманной мглы нелепого высоченного потолка. Затхлым запахом пота веет от стен и старых скамеек.
И отвратительное бахканье насквозь промерзшей металлической двери.
А он надеялся, что последняя железная дверь затворилась за ним сегодня утром. В зловещем тамбуре на проходной колонии. Сначала заскрежетали запоры сзади. Долгая-долгая пауза. И только вслед за ней заскрипела механическая задвижка перед ним.
Он не рванулся, не побежал. Задержался на какой-то миг. И двинулся вперед спокойно и уверенно. Хотя и на негнущихся деревянных ногах.
Вышел. Старательно, от всей души вдохнул воздух свободы. И направился в сторону автостанции — всего каких-то пять-шесть километров. Боря знал — куда. Хорошо помнил дорогу. Почти пять лет мысленно каждый день проходил по этому маршруту. Представлялось это — как радостное, солнечное путешествие. Мечтал о нем. Грезил им. И наконец — амнистия.
И вот — холод и мрак, и вместо радости — съежившаяся в груди тревога. И дрожание на открытой всем ветрам платформе. И от мороза — лишь плохонькая старая курточка, под засаленной на сгибах плащовкой — сбитый комками синтипон. Она давно уже превратилась в демисезонную, а о ее зимнем прошлом напоминает только заношенный воротник из искусственного меха. Черная вязаная шапочка, острый голодный взгляд, нервно напряженные плечи — каждый встречный мгновенно догадается, откуда он: два последних года ХХ века и три первых ХХІ столетия провел за решеткой.
И точно. Лишь только ткнулся к малюсенькому, глубоко погруженному в стену окошку, кассирша неприветливо уколола испуганным взглядом:
— Минут через десять-пятнадцать будет частный микроавтобус. Проходящий. В будни там всегда есть места. Но у них дорого. В полвосьмого есть еще харьковский, рейсовый. Тоже проходящий. Ждите.
Ждать он не хотел. Разница в цене показалась незначительной. Конечно, он не собирался сразу растранжирить последнюю копейку, но решил уехать отсюда как можно скорее. Даже если не будет свободных мест, всегда можно договориться с водителем.
Но прошло уже почти полчаса, а микроавтобуса и в помине не было. Вместо него, натужно пыхтя мотором, подъехал старенький «ПАЗик», и в него, заполошно потолкавшись и немного покричав, мирно уселись деревенские мужики и тетки со своими вечными торбами и ведрами. Дверцы со скрипом сомкнулись, и они, сопровождаемые деловитым тарахтеньем мотора, отправились то ли в Пронозовку, то ли в Калатозовку — туда, где их ждут любящие домочадцы, теплые комнаты, где они будет хозяевами жизни, а не надоедливыми гостями, как на этом Богом забытом вокзальчике.
Маленькие курильщики тоже подались домой. Стало совсем пусто.
И безжалостный гвоздь, который он носил в сердце последние несколько лет, снова начал жечь изнутри. Как всегда, когда на душе пусто, одиноко и темно… Когда вот так неотвратимо надвигается пасмурный вечер. Тучи. Вьюга. Снег. И тусклый свет из чужих промерзших окон.