Потом часть простыни отодвинули, и я наблюдал, как они, собравшись посередине комнаты, говорят на непонятном диалекте. Мне показалось, что речь шла о поджогах.
Проснувшись в предрассветной темноте, я увидел Золи, вылезающую из окна. Все остальные уже ушли. Она вернулась, держа в руках кусок влажной ткани. Я решил, что Золи собирала ею росу. Она зажгла свечу, поставила ее в пепельницу и закрыла от меня ладонью. Потом наклонилась вперед так, что черные волосы свесились, и несколько раз провела по ним тканью. Затем многократно расчесала волосы деревянной расческой, собрала их, заплела в косу — на потолке двигалась ее тень — и скользнула в кровать в дальнем углу комнаты.
Я встал и подошел к ней. Золи неподвижно лежала спиной ко мне. Я видел ее голую шею. Пламя свечи трепетало на сквозняке. Она позволила обнять себя за талию и сказала, что многого ей в жизни не хватало, особенно голоса, доносившегося из-подо льда. Я лег рядом с ней и поцеловал ее волосы. От них пахло травой.
— Выходи за меня, — сказал я.
— Что? — отозвалась она, как бы обращаясь к окну, и это был не вопрос, не восклицание, а что-то далекое и непостижимое.
— Что слышала.
Она обернулась, но смотрела мимо меня.
— Разве мы еще недостаточно потеряли? — сказала она, повернулась и быстро поцеловала меня. Нож гильотины упал в последний раз, и я был, пожалуй, благодарен, что она ждала так долго. Всего лишь одна фраза, но она ударила меня, как топор. Золи провела между нами черту, которую я не мог пересечь.
Она встала и собрала свои вещи. Когда она вышла из комнаты, я ударил по стене кулаком и услышал хруст собственных костяшек.
Она ждала у отеля. Я должен был отвезти ее в другой город. Она чуть улыбнулась при виде моего кулака, замотанного в полотенце, и на мгновение я возненавидел ее и все лишения, которые она принесла в свою собственную жизнь.
— Провези меня через горы, — попросила она. — Страшно и подумать об этих тоннелях.
И все же мы были в тоннеле, и знали это, и, возможно, были в нем всегда. Мы влетели в темную арку, сбавили скорость и некоторое время двигались в необычайном холоде. Потом это ощущение притуплялось, и уже казалось, что так и должно быть. Затем мотоцикл снова набирал скорость и несся против ветра. Впереди показывалась светлая точка, она росла, и чем дольше мы ехали в темноте, тем ослепительнее она становилась, тем ярче, я пригибался к рулю, и вот наконец мы выезжали из тоннеля на солнце. Оно ослепляло нас, оглушало, и мы останавливались и, моргая, ждали, когда глаза привыкнут к свету. Постепенно окружающее обретало резкость, и вокруг нас была галька, а в ней разбросаны камни покрупнее, а среди них — мусор, а среди мусора — серые домишки, а среди них и за ними — серые люди, женщины и мужчины, целый пустырь их: нас.
И, не позволяя сердцам уйти в пятки, мы снова закрывали глаза, и я направлял мотоцикл снова во тьму, в другой тоннель, и думал, что впереди покажется еще более яркий свет, что ничто не сможет сбить нас с курса, что вера, как это всегда бывает, когда веришь, более ценна, чем сама истина.
Что тут скажешь?
Вот последние слова Странского, обращенные к расстрельному взводу:
— Подойдите поближе, вам будет проще.
Ступицы колес делали из вяза. Спицы — в основном из дуба. Концы обода из гнутого ясеня соединяли крепкими колышками, снаружи окантовывали железной полосой. Колеса часто расписывали. Многие несли на себе зарубки и трещины. Некоторые укрепляли проволокой. Изредка выдерживали в воде. Нередко колесо служило без поломок десятилетиями. Оно знало берега рек, дремучие леса, поля, деревни и долгие пустые дороги, обсаженные деревьями. Тысячи дорог.
Снимали колеса с осей кувалдами. Двуручными пилами. Вагами. Монтировками. Деревянными молотками. Пневматическими дрелями. Ножами. Паяльными лампами. Даже пулями, когда доходило до отчаяния.
Колеса свозили на сортировочные станции, государственные фабрики, на свалки, сахарные заводы, но чаще всего — на заросшие травой поля позади милицейских участков, где их помечали этикетками и затем, тщательно все задокументировав, сжигали. Милиционеры работали у костров посменно. В деревнях люди собирались небольшими группами, приносили с собой стулья. В морозные дни рабочие собирались рано, смотрели на стопки колес, свистевшие и шипевшие в огне. Временами горевшая древесина трещала. Вверх взвивались искры. Загоралась резина, давая огромные языки пламени. Металлические обручи раскалялись добела. Гвозди плавились. Если пламя затухало, подливали керосина. Кто-то улюлюкал и прикладывался к бутылке с водкой или к банке с самогоном. Милиционеры стояли, глядя, как угли взлетают в воздух, оставляя за собой дымный след. Армейские сержанты наклонялись к огню, прикуривая сигареты. Учителя собирали классы вокруг костров. Некоторые дети плакали. В последующие дни правительственные чиновники приезжали из Кошице, Братиславы, Брно, Трнавы, Шариша и Победима смотреть, как воплощается в жизнь закон семьдесят четыре. «Все выполнено в три дня, невероятный успех, — так говорилось в наших человеколюбивых и благопристойных социалистических газетах и по государственному радио. — Мы избавились от их колес».