Все во мне напряглось, в висках гулко грохочет сердце… воздуха! Но нет, бросаться вверх нельзя. Чаще всего акулы нападают на впавшего в панику, барахтающегося в воде человека. Мако уже рядом. Я поднимаю ружье, но что толку стрелять? Гарпун не пробьет толстой шершавой кожи. Это уже проверено. Нужно бить в морду, в глаза, в пасть, А рыбы из акульей свиты совсем обнаглели. Чувствую, как больно щипают они мне шею, спину. Акула разворачивается, надвигается… разрастается… ничего больше не вижу, только большую акулью морду. Мгновение, еще секунда… глаза сбоку… в них не попасть. Оцепенев, я замираю, и… сверху что-то падает, проносится перед моим лицом, акула испуганно бросается в сторону, я пробкой вылетаю из воды. Руки товарищей подхватывают меня, я в изнеможении валюсь на горячий брезент. Меня трясет, колотит нервный озноб.
— Ребята… ребята, вот такая морда! Вот… и прямо на меня! — Я хочу еще что-то рассказать, но почему-то начинаю смеяться. Смеюсь только я. Все молчат.
Петр сидит на корме, наблюдает за горизонтом. Стась швыряет в воду надраенную до ослепительного блеска блесну «Успех». Валя размышляет над картой. А я лежу и трясусь. Стоит закрыть глаза — и опять вижу равнодушное акулье рыло, медленно надвигающееся на меня. Побаливают шея и спина: там синяки. Это рыбы из акульей свиты пытались «опробовать» меня. Ведь еще бы немного, еще… если бы Валентин не швырнул вниз, между мной и акулой, весло…
— Плывет за нами, — слышу я голос Скачкова. Да, теперь она от нас не отстанет. Будет кружиться возле лодки. И нечего рассчитывать на спиннинг или какие-нибудь иные рыболовные снасти; все, что не попадет на крючок, окажется в акульей пасти. Нужно что-то придумать. Но что?
— Ну как ты там? Отошел? Давай ужинать… — Валентин хлопает меня по плечу, — поднимайся… рыболов-подводник.
Ужин… По последнему кусочку хлеба, по апельсину и планктон. Ужин весьма экзотический: "заморские фрукты" и живая кашка, Хейердал писал, что планктон напоминает то черную икру, то омаров. Черта с два! Планктон отвратительно пахнет, он скользкий и жгучий. В желудке от него саднит, и к горлу все время подкатывается тошнотворный клубок.
Ужин пролетает быстро. Скачков, как вахтенный, наклоняется к воде, чтобы помыть миску, испуганно чертыхается: около самого борта мелькает спинной акулий плавник,
— Нет, так я путешествовать не могу! — решительно говорит он всем. — Чуть руку не оттяпала. А без руки какой я к черту штурман?
— Завтра, парни, мы ее выловим, — обещает Корин. — Ха, она нам порядком надоела. Разжигай, Петр, трубку. Курить будем.
Домашний запах "Золотого руна" повисает над «Корифеной». От крепкого табака, а может быть просто от слабости, кружится голова. С черного неба, высыпав табунком между тучами, посматривают на нас звезды. Они мелко, зябко дрожат.
Бенка сидит на моих коленях, расчесывает пальцами мою бороду, жмется к ней теплым ухом. Посасывая трубку, мы по очереди втягиваем в себя крепкий, душистый дым. Бенке тоже хочется пососать трубку. Я даю ему. Вытянув губы трубочкой, он втягивает в себя дым, потом отчаянно кашляет, машет лапами. Немного успокоившись, прячет свою голову у меня под подбородком, затихает.
— Послушай, Стась, расскажи что-нибудь. Помнишь, на судне ты всегда рассказывал разные истории. Только не про своего папку… — предлагает Валентин.
Стась вздыхает, трет лоб. Мы ждем.
— Ну что ж, не хотите про папку, то, может, про женщину? Ха, вот помню забавную историю. Петя, дай затянуться.
Действительно, на «Марлине» по вечерам в лаборатории Корин любил рассказывать нам всевозможнейшие истории, в которых главными действующими лицами обязательно был он и то "незнакомка с громадными черными глазами", то "блондинка с громадными синими глазами", то "такая стройная девчонка с громадными серыми глазами". После его «историй» мне иногда снились толпы «незнакомок» с громадными черными, синими, зелеными глазами, среди которых терялась массивная фигура самого рассказчика.
Стась молчит, вздыхает, трет лоб. Мы терпеливо ждем.
— Жрать, ребята, хочется, — начинает он, — гм… так вот… познакомились мы с ней в трамвае, Я ей билет оторвал… Она говорит: "Спасибо…" Я отвечаю: «Пожалуйста», В общем когда из трамвая выходили, уже были знакомы. Такая рыженькая с громадными сине-зелеными глазами. Ну… вечер, на улице холодно: мороз как на Колыме. "Пойдемте, — говорю, — в ресторан… музыку послушаем…" "Пойдемте, — отвечает, — только недолго… Мне мама не разрешает". Сели за столик возле самой эстрады, и я заказываю по отбивной, салаты под майонезом, сыр, колбасу, селедочку с холодной картошкой, уксусом, маслом и…
— Отбивную баранью или свиную? — судорожно глотнув воздух, уточняет Скачков.
— Баранью. Разве я не сказал сразу? Такую большую, поджаристую. С гарниром. Ну вот, парни, уже и официант бежит, селедочку несет…
— А она стройная была? — интересуется Валентин.
— Кто? Селедочка?..
— Нет. Твоя знакомая…
— Не помню. Да разве в этом дело? Селедочка была сочная, такая жирная… Исландская. Съел я ее и говорю официанту: "Принеси, дружок, еще одну. Только пускай кок побросает побольше лука и картошечки… такими узенькими ломтиками нарежет!"
Потом Стась очень подробно и обстоятельно рассказывает, как они ели сыр, колбасу, салат под майонезом и, наконец, отбивную — чудесную, мягкую, душистую, с такой хрустящей золотой корочкой…
— Давно это было, парни, — заканчивает свой рассказ Корин, — но она была очень хорошей, парни. Очень, Скачков поднимается и мечтательным голосом говорит:
— Да, конечно… разве такую отбивную забудешь?
— При чем тут отбивная, Петька? — вздыхает Корин — Я ведь о девушке говорю. А ты «отбивная». Чудак.
…Тихо. Все спят, только я сижу на корме. Дежурю. Скачков крутится, кашляет, вечно неспокойно спит. Рядом с ним лучше не ложиться; всю спину коленками обобьет. Корин, тот спокоен: лежит на спине, скрестив на груди могучие руки. До утра не шелохнется. К его плечу прикорнул «адмирал» Ему холодно. И сквозь сон он пытается натянуть на колени свои короткие тропические брюки. Я накрываю его ноги краем брезента и опять возвращаюсь на корму. Окидываю взглядом горизонт: нет, он все так же пустынен. Ни огонька. Пусто на горизонте. Куда ни кинешь взгляд — одна темная, в дрожащих оспинах отраженных звезд вода да еще месяц, выплывший ярко начищенной лодочкой из-за тучи… Месяц здесь не такой, как у нас дома. Он похож на лодочку с задорно вздернутыми носом и кормой. А иногда эту небесную лодку кто-то переворачивает, и она сверкает с незнакомого неба, перевернувшись вверх килем.
Просыпается Корин. Поднимает всклокоченную голову, очумело оглядывает лодку, меня, Петра. Откидывается на спину, тяжело, гулко зевает.
— Путешествие продолжается… — слышу я его хрипловатый со сна голос. Глаза закрываются, забота и удивление соскальзывают с лица: спит.
А мне нельзя спать. Мне нужно дежурить, следить за горизонтом: не появится, не мелькнет ли где огонек?
Устроившись на двигателе, я поднимаю воротник рубашки, прячу ладони под мышки; прохладно. Вот климат! Днем от жарищи деться некуда, ночью от холода кожа пупырышками покрывается. Тяжелый, неприятный климат. Уж очень много влаги; днем весь мокрый, и сейчас рубашка сырая, на лбу капельки пота. Жара и влага, жгучее солнце днем, влажный озноб по ночам. Нет, все не так, как дома. Все не так.
…За бортом что-то всплеснуло. Вздрогнув, я поглядел в черную воду: нет, ничего не видно. Встав, размял ноги; привычно окинул взглядом горизонт — пустынно: ни огонька, ни силуэта. Одна вода, звезды и месяц лодочкой. И еще мы, четверо русских парней…
глава IV
Скачков остается за кормой лодки. — Петр ловит акулу. — Мако-людоед, — Схватка в океане, — Корин готовит «сошими», — Рыбы спешат на пиршество. — Бочонок пуст. — К берегу — в Африку
Остаток ночи был отвратительным: лег спать и видел во сне акулью морду, ее зеленые глазки подмигивали, а пасть растягивалась в мерзкой усмешке. И рты. Много-много больших беззубых ртов. Они жадно, торопливо раскрывались, показывая бело-розовое небо и мягкие оранжевые десна…