А вот рыбки-хирурги. Стайка их неторопливо скользит над водорослями. Рыбки совершенно шоколадные. Только на стебельке хвостового плавника ярко желтеет пятно. Оно как бы предостерегает всех хищников от близкого знакомства с хирургами. На пятне есть узкие с двух сторон хвостового стебля щели. Там, словно в ножнах, таится по кинжальчику. Каждый кинжал очень острый, изогнутый. В момент опасности кинжалы выскакивают из ножен, и хирург ожесточенно хлещет врага своим хвостом, нанося ему глубокие раны. И проглотить такую рыбку опасно: растопырит в предсмертных судорогах хирург свои кинжалы, и застрянут они у хищника в горле. Вот почему у этих рыб врагов в океане очень мало. Да, так уж устроен подводный мир; каждый вооружает себя, чтобы напасть на соседа, и каждый вооружает себя, чтобы защититься от соседа. Такова здесь жизнь, подчиненная неумолимому закону борьбы за существование. Отчаянной, ожесточенной борьбы.
Чувствую, что уже пора на берег. Взглянуть бы на обитателей рифов, но времени нет да и страшновато. Совсем глупо было бы натолкнуться на какую-нибудь зубастую мурену или стайку морских щук барракуд. Те живо до косточек обглодают. Нет уж. Не стоит.
Пора, пора! Пора расставаться с необыкновенным миром. Наверно, и корифены уже проснулись. Уже не отвлекаясь, плыву к берегу. Становится мельче, вода теплее. Надо, пожалуй, горгонарий нарвать. Я дергаю оранжевый упругий веер, но пальцы мои скользят по его твердым веточкам. Тогда я подковыриваю веер клинком копья и снимаю с камня. Тотчас в желтоватой мути серебряными стрелками замелькали мелкие рыбки: они вылавливали едва приметных глазу червячков, которые жили под «корешком» горгонарий. Наковыряв целый пучок оранжевых, белых и красных «вееров», я выбираюсь на горячий песок пляжа.
— Какого черта! — раздается из-под пальм возмущенный Валин голос — Забирай свою флягу и пошли!
— Ну что ж, пошли так пошли…
И снова я бреду позади всех. Во фляге бултыхается формалиновый раствор, и я нет-нет да и отвинчу металлическую крышку и бросаю в раствор моллюск или рыбешку, выброшенную приливом на жгучий песок. Потом флягу забирает Петр, и я, как ищейка, начинаю носиться вокруг отряда: то забегаю вперед, то спешу к кустарникам, которые все больше притискивают нас к берегу, или отстаю, выковыривая из песка красивую ракушку. В одной луже обнаруживаю целый отряд маленьких раков-отшельников, разместившихся в белых и розовых спирально закрученных раковинах. Наверно, в них жили моллюски турителлы. Рачки ползают по дну, карабкаются друг на друга, а некоторые, составив свои домики ровным рядком, миролюбиво поглядывают вокруг. Понаблюдать бы. Но где там. Фигурки корифенцев уже скрываются за мысом. Зацепив целую пригоршню раков вместе с их домиками, в которых они прячут свои нежные брюшки, я спешу по взрытому ногами моих друзей песку. Раки-отшельники копошатся в кармане шортов, куда я их насыпал, и больно пощипывают тело сквозь ткань. Конечно, там душно. Но что поделаешь? Впереди их ожидают еще большие неприятности. Вон уже Петр оборачивается и на ходу отвинчивает крышку фляги.
— На вот тебе подарок, — говорит он и вытаскивает из-за своей яркой набедренной повязки засохшего краба-паука, — лежал на камне. Загорал, наверно. Заснул и весь высох. Как железный. Это стригун. Клешни у него узкие, длинные, словно лезвия ножниц. Живые крабы все время раскрывают и закрывают их. Словно стригут невидимые волосы или траву. А ножки у краба тонкие, длинные. Похожие на паучьи. Очень интересный краб, превосходный экземпляр. Обмотав его пучком сухой травы, я осторожно опустил в свой бидон. Только бы ножки не поломались.
Солнце стало понемногу сползать с небосвода. Тени наши разрослись и теперь бодро вышагивают рядом. А вот мы идем значительно медленнее, нежели утром. Устали. Да и берег резко изменился. Песчаная полоса исчезла, весь берег завален гигантскими красноватыми глыбами. Они, словно страшной оспой, изуродованы глубокими дырками, впадинами. Некоторые глыбы насквозь светятся отверстиями. Пальм становится все меньше и меньше. С одной из последних пальм мы сняли почти все орехи и, связав их гибкими хвостиками вместе, взяли с собой. Да, пожалуй, мы сделали правильно: Вскоре пальмы совершенно исчезли, ушли в глубь материка. Туда, где на холмах зеленой стеной высятся могучие деревья, где все переплетено, перепутано лианами, а каждое пустое местечко между стволами заняли обсыпанные цветами кусты. Кусты только на вид красивые. Их твердые ветви вооружены острыми с палец колючками и густо переплетены упругими, ползучими растениями. И кактусы. Между ноздреватыми глыбами плотными рядами встали ярко-зеленые лапчатые кактусы. Их желтые острые колючки выглядели весьма внушительно, и поэтому мы кружились между глыбами, прыгали с камня на камень. При каждом прыжке в моем бидоне булькал раствор, и однажды чуть и самые кактусы не угодил… Хорошо бы я выглядел, если бы сел на эти колючки.
Все уже далеко ушли вперед. А я все прыгаю, скачу между кактусами. А это нелегко — с бидоном-то по камням. Острые крал его днища бьют мне по ногам, по «косточкам». На правой ноге кожа содрана и ранка кровоточит. А, ч-черт! Eщe удар… Стиснув зубы от боли, бросаю бидон и сажусь на камень. Проходит десяток минут, а я все сижу. Утираю пот с лица и дышу, словно загнанная лошадь. Откуда-то издалека доносятся голоса корифенцев. Потом из-за кактусов показывается Петр. Не говоря ни слова, он хватает мой бидон и начинает прыгать с камня на камень. Я вижу, как несколько раз бидон стукает его по ногам, и морщусь, представляя себе, как это больно…
Но вот камни и кактусы кончаются. Опять песок. Валентин и Стась лежат, раскинув руки, дожидаются нас. Петр ставит бидон и пинает его.
— Знаешь, больше не понесу, — говорит он.
— Кинь ты его… — советует мне Корин, поднимаясь с песка, — ну что ты из себя корчишь?
А я ничего и не корчу. Мне просто жаль: ведь в нем столько интересного — незнакомая рыбина, крабы, раки, стригун… Ну как бросить? И не такой уж он тяжелый. Дотащу. Ребята поднимаются, и я тоже. Ручка бидона врезается в ладонь. Кажется, что с каждым шагом он становится все тяжелее. И будто длиннее. Раньше не задевал за песок, а теперь задевает.
Корифенцы уходят вперед. Я отстаю. Мне не поспеть за всеми. А может, понести его на плече? Несу, А если вот так, под мышкой? Нет, неудобно. Может, прижав к животу? Метров двадцать, откинувшись спиной назад, я несу бидон в руках, словно ребенка, потом швыряю. Жарища еще эта… и песок. От него исходит тяжелый, густой жар. Фу, морока! Может, все же бросить? Нет. Понесу. Столько тащил, мучился, и вдруг бросить.
Теперь я почти волоку проклятый бидон. Он так меня перекосил, что наверняка к концу похода у меня будет боковое искривление позвоночника. Ладони горят, кожа вспухла оранжевыми мозолями… сто шагов — смена рук, еще сто шагов — теперь его в правую руку. Сто шагов — отдых. Я разжимаю ладонь, и бидон тяжело шлепается своим плоским днищем в песок. Изнемогая, сажусь на него, закрываю глаза: нет, пожалуй, хватит. Финиш… я так больше не могу.
— Леднев, — кричит Валентин и грозит мне кулаком, — бросай его к…
Куда бросать я не расслышал. Ветерок относит Валькин голос в сторону. Да, пожалуй, все же надо бросить. Я поднимаюсь и спешу по следам корифенцев. Они уже скрылись за мысиком, и мне становится даже немного страшновато. Ну-ка поднажмем! Ух, до чего же легко, до чего же хорошо без бидона! Ноги сами несут меня, я рысцой спешу по горячему, взрытому ногами друзей берегу.