Вот и ребята. Сидят на камнях, дожидаются меня.
— Бросил, — говорит Валентин.
— Угу, — отвечаю я, — бросил.
— Ну и молодец, — замечает Стась, — еще неизвестно, сколько нам хромать по берегу.
— Ну и зря, — сплевывает Скачков, — тащил, тащил и бросил. И я-то дурак ноги об него оббивал…
Валюсь на песок и смотрю в синее небо. Орел там кружит, высматривает добычу. Видит он сверху все-все. Залив, берег, нас… и, наверно, бидон тоже видит. Брошенный мной на берегу у самой кромки воды.
— Прилив начнется и смоет его. Утянет в воду, — слышу я голос Скачкова.
Закрываю глаза, жмурюсь. Потом вскакиваю.
— Ребята, подождите немного. Я сейчас…
И снова проклятый бидон перекашивает меня с боку на бок. Снова ручка врезается в ладонь, и я от боли закусываю губы. Снова камни. Снова кактусы. Идти все тяжелее: между камнями не песок, а вязкий ил.
Вскоре мы вынуждены войти в воду: камни и кактусы буквально сталкивают нас в залив. Сначала пытаемся прорубиться сквозь кактусы, но свалить шкерочным ножом и лезвием самодельного копья плотные кактусовые ряды нам оказалось не под силу. Через полчаса схватки с зеленым колючим полчищем мы панически отступаем и, выражаясь языком Скачкова, делаем привал, чтобы "зализать свои раны": руки и ноги наши, как подушечки для булавок, утыканы желтыми колючками.
— Проклятие, — с ожесточением ругается Корин, выдергивая шипы из кожи, — вот наплодились. Ну для чего, спрашивается… хоть бы польза какая была. Ха, пролезешь тут. Боюсь, что когда найдут нас, то мы будем бегать на четвереньках и при виде человека рычать и рыть лапами землю.
— Это, Стасик, опунция. Кактус так называется. И пользы от него, кстати, немало, — пытаюсь я немного взбодрить озлобленных корифенцев, — местные жители изготовляют из нее массу блюд. Даже сироп и, если хочешь знать, бумагу.
— Вот и будем здесь сидеть да бумагу изготовлять… Ха, чтобы дневники писать, — огрызается Корин и плюет на одну из кактусовых веток, широкую и плоскую, словно лепешка.
— Подъем, — громко командует Валентин, — попробуем обойти эту пакость по воде.
И мы бредем по воде. Бредем по колено в воде вдоль самого берега. Ноги наши выше щиколоток утопают в вязком иле. Под ним песок и мелкие камни. Какие-то рыбешки шмыгают между ногами. Я чувствую прикосновение их скользких тел к щиколоткам, и это весьма неприятно. Черт их знает, что там за рыбы. А вдруг какие-нибудь опасные, ядовитые? Вроде "морского драконника". На дракончика лишь только наступи, он тебе живо всадит свои ядовитые шипы в пятку. Потом я вспоминаю, что "морские дракончики" не терпят ила, он им забивает жабры, и это меня немного успокаивает.
Проходит час, полтора. Солнце уже прицеливается, в каком бы месте шмыгнуть за горизонт, а мы идем и идем. Валуны и кактусники на берегу кончились, но теперь весь он скрыт мангровой — непроходимым, очень неприятным на вид лесом. Представьте себе дерево, стоящее на множестве ходуль. Но дерево не одно — тысячи, десятки тысяч крючковатых древесных стволов вошли на своих костылях-ходулях в воду. Они не что иное, как воздушные корни, растущие у мангровых деревьев от ветвей вниз, через воду в ил. Мрачные, отвратительные на вид деревья и совершенно непроходимые кустарники, стоящие в воде на искривленных, уродливых, словно ноги неведомых насекомых, ходульных корнях, тянутся вдоль берега плотной стеной. Их корни смело входят в глубокую воду и не пускают нас на берег. Вода доходит уже до пояса. Еле переставляя ноги в вязком иле, мы бредем, с надеждой вглядываясь вперед: там, километра через полтора, виднеются шапки кокосовых пальм.
Мангровый лес тих и мрачен. Ни пения птиц, ни бабочек, радующих глаз своей пестрой окраской. Гнетущая, настороженная тишина. Лишь иногда что-то громко всплескивается под деревьями и по темной воде расходятся большие круги.
— Лягухи прыгают, — тихо говорит мне Петр, — я сам хорошо видел: вот такая… серенькая — бултых в соду.
Дай бог, чтобы лягушки. Мне что-то опять вспомнились подводные джунгли и морской змей, рожденный моей фантазией. Уж если где поселяться морскому чудищу, то только здесь. В этом безобразном переплетении корней, среди этих молчаливых дебрей… в черной стоячей воде…
Солнечный диск коснулся полоски горизонта, и мангрова принимает зловещий вид: черные, скрюченные, словно в ужасных муках, деревья на костылях и красная, в черных разводах вода. Уставшие, измученные илом, который всасывает наши ноги, мы медленно тащимся вдоль мангровы. Вода поднимается все выше. Надо что-то предпринимать. Но что? Ждать до утра, вскарабкавшись на какое-нибудь дерево? Нет. Это отпадает: лишь только солнце приблизилось к горизонту и стих небольшой ветерок, дувший с залива, над нами появились маленькие злые мушки. Москиты. Обитатели сырых, тропических лесов, они с жадным нетерпением набрасываются на нас, вонзают в наши лица, шеи, головы свои жала. Нет, если мы заберемся на деревья, утром на ветках будут сидеть скелеты. Я с ожесточением хлещу себя по шее и стискиваю зубы, чтобы не взвыть от боли и ярости. Слабый ветерок, еще несколько раз вздохнув, словно он сожалел, что больше не может помочь нам, стихает. Солнце ушло на покой, а мы…
— …Идем навстречу своей гибели, — громко говорит Корин, — мы входим в реку, парни. Становится глубже… смотрите, что-то плывет.
— Крокодил, — определяет Скачков, негромко икнув.
Мы останавливаемся, замираем. Москиты тотчас густым роем атакуют нас, лезут в уши, ноздри, в уголки глаз. Они тоненько звенят, пожалуй, даже красиво. По крайней мере мелодично. Но от этого звона сердца наши в страхе сжимаются: впереди ночь. Ночь в компании с москитами.
— Коряга, — облегченно вздыхает Валентин, — точно. Мы в реке. Коряга плывет в океан.
Вода поднимается выше, но грунт становится тверже. Вскоре вода добирается до груди. Шагов через двадцать eщe выше. На фоне закатного неба я вижу перед собой две головы и широкие плечи Корина. Одна голова негромко икает.
— Перестань икать. Нашел время: крокодилов поднимешь… — просит Валентин.
Фляга плывет за мной. Я ее привязал бечевкой к поясу. Раствору в ней немного, и она плывет в воде, раскачиваясь своим широким горлом. Иногда она больно стукает меня по шее. И я все время думаю; сейчас отвяжу. Ну ее… Но пока не отвязываю. Жаль…
Мангрова исчезает в темноте. Постепенно глубина уменьшается, ноги снова стали вязнуть в иле. Значит, миновали речку. Москиты все так же впиваются своими жалами в наши тела, и мы все четверо бормочем проклятия и хлещем себя по лицам, плечам, с треском скребем шеи, затылки, руки…
— Стоп! — восклицает Валентин. — На что-то натолкнулся. Ага, опять эта чертова мангрова.
— Ребята, больше не могу, отдохнуть бы, а? Может, трубочку выкурим. Взберемся на дерево… табачок эту гнусь разгонит, а? — просит Петр.
— Пожалуй, — соглашается Валентин.
…Через несколько минут мы сидим на крючковатых ветвях и Петр осторожно извлекает из своего резинового мешочка спички, коробку с табаком и трубку. Вспыхнул огонек и осветил наши грязные, в расчесах, распухшие от укусов лица. От табачного дыма приятно закружилась голова, потянуло в сон. Обеспокоенная мошкара возмущенно гудит над нашими головами, но кусаться стала меньше. Потом с залива подул ветерок, и мошки мгновенно исчезли. Стало удивительно хорошо. Действительно, а не пересидеть ли нам ночь на дереве?
— Ой, что-то по мне ползет, — прошептал Петр,
— Хватай, — сказал я.
— Держи! — крикнул Скачков и сунул мне в ладонь что-то упругое, извивающееся и пищащее. Скривившись от омерзения, я открыл крышку фляги, и в растворе звонко булькнуло. Есть, кого-то поймали… Утром посмотрим.
Месяц выплыл из-за тучки. Лунный свет заливал мангрову и наши скорчившиеся испачканные фигуры. Петр сидел на дереве удобно и уверенно, сидел, откинувшись к стволу и скрестив на груди руки. На дереве он себя чувствовал так, как будто всю жизнь только и делал, что отдыхал на деревьях. Мы с Валентином тоже устроились весьма сносно, а вот Корин все не мог устроиться: ерзал, крутился, и ветки противно под ним потрескивали.