Учитель прошел с нею до угла улицы и остановился.
— Извините, мне налево. Дайте вашу руку. До свидания, Лида! Желаю вам успехов.
Он ушел, а Шепель стояла, как окаменевшая. Ее поразило, что Юрий Юрьевич пожал ей руку после всего, что говорилось на собрании. Итак, ему не было противно заговорить с нею, ему даже понравилось ее выступление. И это после всего, после всего, когда ее так беспощадно критиковали, когда всем стало ясно, какая она есть, как ее никто не любит в классе… Никто не любит!..
Лида медленно пошла через сквер. Шла и ничего не видела перед собой, снег набивался в калоши. В дальнем уголке остановилась. Пушистым одеялом застелило одинокую скамейку. Лида наклонилась, смела перчаткой снег с края лавки и села.
Вдали гремело радио. Забренчали струны бандуры, сильный мужской голос взлетел вверх, его подхватили другие голоса, понеслась песня.
В это позднее время в сквере было пусто. Лида Шепель сидела сама со своими мыслями. Ей надо было подумать о чем-то очень важном, но оно отплывало куда-то в туман. У нее появилось странное чувство раздвоенности, будто настоящая, живая Лида следит за другой, эфемерной Лидой, которая почему-то поздним вечером сидит под снегопадом на одинокой скамейке в дальнем уголке сквера.
Шепель оглянулась и хотела встать, но всем ее существом овладел такой беззаботный покой и уют, что не хотелось делать никаких движений. После напряжения, после буйного полета мыслей этот покой казался девушке отрадным и желанным. Только одна мысль билась в сознании трудным крылом: «Сумею ли я? Смогу ли сделать из себя другую Лиду Шепель?»
А снег падал, падал, падал…
Виктор провел Юлю до дома, где она жила.
Уже прощаясь, она вдруг припомнила:
— Слушай, Витя, я давно хотела тебя спросить. Помнишь, на вечеринке у Марийки мы разговаривали о выборе профессии. Ты рассказывал о заводе, о стали…
— Ну? — настороженно отозвался Виктор. — Рассказывал…
— Ты почему-то тогда не высказался до конца, чего-то не договорил. Так мне по крайней мере показалось. Ты еще сказал, что у тебя есть какая-то своя мысль. Помнишь — об институте.
Юлина рука лежала на широкой ладони Виктора, и девушка ощутила, как пригнулась эта ладонь.
— Юля, — ответил, волнуясь, Виктор. — Давай договоримся: не спрашивай меня никогда о моей будущей профессии, об институте… Хорошо? У меня есть причины… Понимаешь, я сейчас не хочу тебе всего говорить, так как мне еще и самому не все ясно. Но потом я сам тебе все расскажу.
Юля пожала плечами:
— Как хочешь. Хотя это и обидно — ты прячешься от меня с какими-то мыслями. Дружба — так дружба! Не понимаю, какие там у тебя причины. А мне досадно…
— Юля, слово даю, что ничего от тебя не скрываю. Но сейчас не могу сказать. Зачем тебя беспокоить, если я еще и сам не знаю.
— Беспокоить? Что-то серьезное?
— В том-то и дело, что, может — не совсем серьезное. Со временем я сам расскажу.
— Ну, хорошо, — вздохнула Юля. — Я тебе верю…
15
Немало вечеров просидела Нина Коробейник, работая над своим рассказом. После рекомендаций Юрия Юрьевича она переделала его: действие теперь происходило в пятом классе. Но оказалось, что в рассказе нельзя механически менять героев. Ведь школьники пятого класса были совсем другими, чем десятиклассники. Они и разговаривали иначе, их мышление и ученические поступки были ни в чем не похожи на мысли и мечты десятиклассников.
Так вот, пришлось образы школьников переписывать с самого начала.
Нина теперь с радостью ходила к своим пионерам. Перед нею были живые герои будущего произведения. Ей казалось, что надо было только описать какого-либо пятиклассника, хотя бы и Николая Сухопару, и нужный образ готов.
Она так и сделала, добросовестно зафиксировав все поведение Николая.
Было уже далеко за полночь, когда Нина закончила рассказа. Утром она перечитала его и пришла в ужас: никакого Николая Сухопары в рассказе не было. Вместо живого, шаловливого мальчугана по страницам рукописи гулял какой-то школьник, сделанный из фанеры — без мыслей и ощущений, с кляксою вместо сердца.
Нина не верила собственным глазам. Неужели это она написала вчера эти страницы?
Это был страшный удар. Девушка положила себе на голову подушку и долго плакала злыми слезами. «Бездарь! Какое ты имеешь право отнимать у самой себя время на писание никому не нужный ерунды?»