Мне заранее рассказали об уникальном мастере. Я ждала с нетерпением. Его ввели в гримерную. Я обернулась и увидела вызывающий взор огромных круглых очей, сверливших меня откровенно и жадно. Представляете? Что было делать?
Мы поздоровались, как давно знакомые люди, и стали изобретать мне грим к новому спектаклю. Говорить с ним было очень трудно, потому что он смотрел на меня откровенно сквозь одежду, неотрывно, и складывалось ощущение, что начать работу он желает снизу вверх, от пяток к лицу. Меня злила его похоть. Хотелось спросить - как он будет трансформировать мою задницу, и нет ли у него специальной помады для малых губ и краски для тех волос!.. Но он был страшно серьезен при всех наших беседах, показывал эскизы, фотографии разных лет, предъявлял рекомендации звезд, потрясенных его искусством... Получалось, что отказаться от его услуг невозможно, ибо если не он, то кто же...
Моя роль в новой пьесе, как уверял главный режиссер, должна была изменить облик всего театра. Он утверждал, что неизвестный автор пьесы - непризнанный гений, ныне покойный, остро нуждается в срочном посмертном признании, и наша святая обязанность - выполнить долг перед мастером. Труппу собрали рано утром, все были злые и зеленые, сонные. Режиссер выволок на сцену деревянный кругляк с намотанным на него пергаментом и сказал:
- Это - роль! - И победоносно посмотрел на артистов.
- Это ролик... - пискнул из угла наш новенький. Он только-только поступил в театр после училища, где его обучали четыре года, а в самом начале учебы показывали этот самый роль из крашеного дерева.
Режиссер свирепо зыркнул в угол и повторил:
- Это - роль. Надо размотать пергамент и постичь суть. Иди сюда, - обратился он в сторону новенького.
Тот нерешительно встал и медленно пошел на сцену.
- Разматывай! - велел режиссер.
Юноша осторожно взялся за хрупкий краешек пергамента - и вдруг обнаружил, что краешек не хрупкий, и пергамент не пергамент, а ловко раскрашенная клеенка. Он с обидой покосился на режиссера.
- Сыграй пергамент! - скомандовал режиссер.
- Зачем? - спросил новенький.
- Ты уволен, - ответил режиссер.
Труппа зароптала, со многих окончательно слетел сон. Новенький медленно сошел со сцены и вернулся на свое место, с интересом озираясь по сторонам.
Режиссер вновь переключился на деревянный кругляк и провозгласил:
- Эту великую пьесу написала сама жизнь. В ней всего три строчки. Остальное мы будем импровизировать. Что-то останется, что-то уйдет. Неизменными будут только костюмы, грим и состав. Действующих лиц - семь. В главной роли - Ли. Вы будете играть то, что она покажет в первой фразе. Ли, вы понимаете, о чем я говорю?
Я кивнула, сообразив, что великую пьесу придумал сам режиссер.
- Прошу вас, - позвал он, - давайте пройдем первый акт.
Труппа еще не верила, что всё это всерьез и наяву. Я поднялась на сцену и прикоснулась к краешку клеенки, исполнявшей роль пергамента.
- Я родилась в Афинах свободным человеком... - ляпнула я торжественно.
- Прекрасно! - воскликнул режиссер. - А теперь вызывайте других. Нужно еще шестеро.
Не хочу утомлять вас подробным описанием этого утреннего происшествия. Актеры в конце концов включились в игру, как малые дети. Отсутствие текста и внезапная свобода свели с ума всю труппу. Это было похоже на репетицию капустника, это был бред, но профессиональный; все корчились, прыгали, несли что попало, смеялись над собственными шутками. Режиссер дирижировал, приглядывая - кто замолчит и остановится. Самое забавное, что минут через сорок-пятьдесят на сцене действительно осталось семеро, включая меня. Как заведенные, мы всё бормотали и бормотали какую-то неразбериху, - но бормотали!
На спектакль утверждается именно этот выносливый состав. Остальные облегченно вздохнули.
- А теперь, - режиссер поднял руку, - самое главное!
Теперь все, взмыленные и опустошенные, были готовы слушать любое "главное", ибо оно со всех свалилось, кроме семерых выносливых.
- Каждый спектакль будет импровизацией! - выкрикнул режиссер. - Она, - показал на меня, - будет говорить одну фразу-пролог, а остальные будут выдумывать действие, мизансцены, мимику, развитие и драматический - обязательно драматический! - финал. Поняли?
Все кивнули, будто поняли. Ужас объял аудиторию, понимавшую термин "учить роль", но не готовую к жертвам самодеятельного творчества. Мы - семеро на сцене - ощутили невесомость, а я спросила что-то наобум, кажется, про костюмы: не будем ли мы сами их шить к каждому спектаклю. Режиссер решил, что я иронизирую.
- Нет, - почти со злостью сказал он, - костюмы уже готовы. И, представьте себе, по размерам именно вас семерых. Я предугадал вас! - и щелкнул пальцами.
Рабочий сцены внес семь пакетов, развернул каждый и раздал, не ошибаясь и не заглядывая ни в какие шпаргалки. Мне был вручен прозрачный балахон, довольно узкий, дымчато-песочного оттенка, и такая же лента для волос.
- Это всё? - поинтересовалась я.
- Конечно, - ответил довольный эффектом режиссер. - Остальное - грим. Но грим уникальный, вы такого не видели.
Все действующие лица занимались разглядыванием своих, так сказать, костюмов; на лицах царил хаос. Было, было на что посмотреть...
По порядку. Костюм первого героя - смокинг, концертная рубашка, бабочка и штиблеты, всё строго классического кроя, - был выполнен из неизвестного науке прочного прозрачного материала. Когда он облачился и свет софита упал на голову героя, все разглядели черный оттенок внешних деталей, голубоватую белизну нижних, безупречную лакированность башмаков и даже фирменную облегающую тонкую нежность носков, словом, хоть в первые скрипки любого оркестра сажай его, однако предательская видимость оробевших гениталий проступала с неземной силой. Герой смутился, но, будучи известным актером, послушно вызвал мгновенную эрекцию.
Костюм второго героя был грубый средневековый балахон из дерюги землистого цвета, с длинными рукавами, капюшоном, весь закрытый со всех сторон. Но когда второй герой шелохнулся, открылись продольные разрезы от подмышек до пола, будто портной забыл застрочить два шва.
У третьего был просто клоунский наряд, пестрый, с клетчатой кепкой, с преувеличенными полуботинками и бездонными карманами. Одна особенность костюма бросалась в глаза при внимательном изучении: вся ткань была составлена из перьев вроде гуси-
ных - вперемежку
с микроскопическими
чернильницами. Казалось, что писательские принадлежности
несметного количества графоманов вскладчину образовали нечто
самостоятельное. И вот что вышло.
Четвертый герой получил костюм из человеческой кожи, которая мигом прилипла к его телу, пересоздав тщедушную фигуру до культуристского состояния: вздулись мышечные бугры, заблестели холеные переходы между частями роскошного тела, на лице появилось зверское эротическое выражение, живот стал твердым, плоским и угрожающе втянулся. Труппа, замерев, наблюдала это перерождение и громко расхохоталась, когда у четвертого героя напоследок выросла жесткая трехдневная щетина, а на лбу красиво заблестели капли шикарного здорового пота.
Пятый получил зеленоватую шерсть по всему телу -
от нечищенных рогов до стоптанных копыт. Сзади мотылялся крупный облезлый хвост с клокастой черной кисточкой. Пятый помотал потяжелевшей головой, повилял задом, повернулся спиной к залу - и все ахнули: на спине пятого героя красовались кипенно-белые аккуратные крылья. Пятый взмахнул
крыльями и немного полетал вдоль авансцены.
Шестой костюм был женский. А именно: у героя под глухо застегнутым на все пуговицы суконным платьем проступили огромные тяжелые груди, из которых тут же брызнуло желтоватое молоко. Оно пропитало сукно и потекло к поясу, к юбке до щиколоток, потом на пол - и свернулось кокетливой лужицей, которая, в свою очередь, вскипела,