Алексей между тем достал из деревянного подвесного шкафчика вазочку с фисташками, конфеты, несколько яблок, бутылку армянского коньяка, хрустальные рюмочки.
– Алеш, кто эта очаровательная женщина? Твоя модель? – спросила Вера, кивнув на портреты.
– Садись. – Он указал ей на кресло. – Это мы положим так, а это – так. По-моему, совсем неплохо, как думаешь? – С довольным видом он осматривал столик, уставленный нехитрым угощением, и явно уходил от ответа. – Слушай, я так рад, что мы сбежали из библиотеки. Давай выпьем за то, что я наконец могу показать тебе мое царство. За то, что ты здесь! – Они чокнулись, выпили, и Вера захрустела сочным краснобоким яблоком – она с утра ничего не ела.
– Ну, как тебе у меня? – Он подошел к этажерке с кассетником, стоявшей в углу у стола, порылся в куче кассет. Мастерская зазвенела хрустальными переливчатыми мелодиями. Чистые, прозрачные, они переливались, дрожали, вспыхивая гирляндами разноцветных огоньков звука.
– Что это? Никогда не слышала ничего подобного! – воскликнула восхищенная Вера.
– Ты любишь джаз?
– Нет, пожалуй. Может, просто не мое… Не знаю. Я классику больше люблю.
– Хочешь, поставлю Моцарта? Или Рахманинова…
– Нет, пусть остается. Мне нравится. – Она встала и принялась бродить по мастерской, осматриваясь, пытаясь вжиться в это пространство.
Хозяин, не скрывая удовольствия, наблюдал за ней.
Движения Верины были порывистыми, немного нервными, но не утрачивали от этого природной фации и изящества. Она словно бы танцевала, слегка покачивая бедрами и склоняя голову то вправо, то влево. Руки касались картин, рам, всех предметов, будто знакомились с ними.
– Слушай, а это что такое? – Вера остановилась перед прикрепленным к стене небольшим квадратом белого шелка, на котором сияла алая окружность и три алых круга в ней.
– Знамя Рериха. Знамя Мира. Один приятель из Индии привез.
– А что это значит?
– Большой круг – бесконечность. Маленькие в нем – символ триединства. Прошлое, настоящее, будущее. Вера, надежда, любовь. Можешь сама этот ряд продолжить.
– Это как символ веры. Во что?
– В Красоту с большой буквы. Это знак мировой гармонии, пути к совершенству.
– А как у тебя с совершенством? Достиг?
– Смеешься? Я еще в самом начале пути.
– Ха-ха, сколько же тебе лет?
– Тридцать шесть. Давай-ка за красоту выпьем.
– За совершенство? – не без ехидства уточнила Вера.
– Да нет, за такую, которая нам доступна.
– Вот за такую? – продолжала ехидничать Вера, указывая на девушку-раковину на мольберте.
– За… твою красоту! Глупая… – Он встал и направился к ней, держа в руках рюмки с качавшейся в них темно-коричневой жидкостью.
– Ага, значит, моя красота доступна, – рассмеялась Вера, не скрывая, однако, удовольствия: разродился-таки! И тут же приложила палец к его губам, едва Алеша собрался что-то ответить… Боялась – вдруг скажет банальность и разрушит ту искренность и теплоту, которая, кажется, начала возникать между ними…
Они выпили. Откуда-то возник на столе наивный, по-детски нежный салат, умиротворенный оливковым маслом и ранними помидорами.
– Да ты волшебник, оказывается! У тебя же ничего не было… Да и отлучался на кухню на секунду какую-то. Ты что, ждал кого-то? Заранее к встрече готовился? – Ей все это страшно нравилось: и музыка, и нежданное угощение, и вся атмосфера праздника – непринужденная, легкая, идущая, кажется, от самих стен, картин.
«Господи, глупость какая! – подумала Вера. – При чем тут стены? Просто он рядом, и сердце поет…»
– Волшебники никогда не раскрывают своих секретов, – сообщил он ей «страшным» шепотом и состроил рожицу.
Вера рассмеялась. И наступил вечер.
Легонько капали минуты. В мастерской качался сиреневый сигаретный призрак. И Верино лицо, склоненное над изломом тонкой кисти, теплело, разгоралось, становилось по-домашнему задумчивым. Ей было покойно и хорошо.
– Ты знаешь, Алеш, не могу смотреть на эти дома. У меня от них чувство удушья, голова какой-то чугунной становится. И дело даже не в архитектуре… И я говорю не только о новостройках, когда, как в «Иронии судьбы», можно Ленинград перепутать с Москвой… Любые дома… Что сталинский ампир, что хрущобы, что высотки – они все, как бы это сказать… неживые, что ли. И люди – бедные, у всех лица такие опрокинутые, такие подавленные. Испуганные… Так жаль людей, разве они не заслуживают хоть капли радости!
– А себя тебе не жаль? Разве ты – с твоей грацией, с этакими глазами – живешь не в том же времени? Разве ты сама не заслуживаешь иной жизни?
– Как и все! Разве я чем-то отличаюсь от всех?
– Еще как отличаешься!
Вера, довольная, покраснела и потерла лоб, чтобы скрыть смущение.
– Ну, не знаю… Так я про дома… Как представлю, сколько в них боли… Сколько горя там, за стенами.
– Слушай, ты, по-моему, преувеличиваешь… Зачем так мрачно? Там ведь и счастье есть…
– Счастье? Это что такое? – спросила Вера, в упор глядя на Алексея.
– Ну-у-у, я не знаю… – Он даже растерялся от такого вопроса. – Любовь. Семья, дети…
– Любовь? – переспросила Вера. И сама себе ответила горько: – Это на первые несколько месяцев.
– А ты… – Алексей вскочил и широкими шагами принялся мерить мастерскую, – была замужем?
– Замужем? – Она улыбнулась. – Нет, не была.
– Так откуда ты знаешь, сколько длится любовь… в браке?
– А я не о браке говорила – я вообще, так сказать, в принципе.
– Значит, несколько месяцев… Что за глупость такая! Говорят ведь, любовь сильнее смерти! – Он злился на собственную горячность, а Вера про себя прыгала от восторга – она его расколола! Своим напускным нигилизмом она заставила его признаться, что он верит в это чувство. Нет, он не лягушка холодная, не замороженный – он живой, настоящий! Она ликовала. Только виду старалась не подать…
– Леш, ты меня все время отвлекаешь от темы. Дай досказать.
– Да говори, Христа ради, кто тебе не дает… – Он вернулся к столу и сел в свое кресло.
– Знаешь, я в детстве подолгу стояла возле замка в Покровском-Стрешневе, мы там дачу снимали… Там такой замок из темно-красного кирпича, и мама говорила, что, наверное, это замок Синей Бороды… Ну вот, он тогда был заброшен, да и сейчас, скорее всего… А я ждала – вот его двери распахнутся и случится что-то тайное и чудесное… я так ждала чуда! Но двери оставались закрытыми, а на меня наваливались блочные пятиэтажки и эти… толпы с раздавленными серыми лицами. И бедная моя мама – она словно стала частью этой толпы – у нее теперь почти такое же лицо… Не знаю, ты понимаешь, о чем я говорю?..
– Понимаю, – сказал он ласково и положил свою руку поверх ее маленькой тонкой ладони. И стал наклоняться к ее лицу – вот уже губы коснулись ее губ…
В передней раздался резкий звонок.
– Черт! Кого это принесло? – Алексей выпрямился, мотнул головой, стараясь прийти в себя… – Извини, я сейчас.
И скрылся в прихожей.
А Вера плыла в теплом тумане. Его поцелуй – близкий, почти ощутимый, его затаенное дыхание и чувство… Да, теперь она не сомневалась – он испытывал то же, что и она… Боже, вот счастье!
Оно, однако, длилось недолго. В мастерскую вошла девица лет восемнадцати, в короткой норковой шубке («Вот вырядилась, ведь не по погоде!» – мысленно поморщилась Вера), мини-юбке и черных обтягивающих сапогах выше колена.
Девица деловито обошла мастерскую, словно проверяя, все ли на месте, даже не кивнула гостье и с деловитым видом принялась разоблачаться.
Вслед за ней в дверях появился Алексей. Он был мрачнее тучи.
– Слушай, Каринэ, мы же сеанс отменили… Я тебя завтра ждал.
– Ничего ты, Лешик, не отменял, наверно, головка после вчерашнего бо-бо – классно мы врезали… Работа есть работа, так что вперед, дорогой!
– Э-э-э, – запнулся Алеша. – Вера, познакомься – это Карина, моя модель. Каринэ, моя… знакомая – Вера.
Девушки небрежно кивнули друг другу. Только теперь Вера сообразила, что изображенная на холсте дива и есть эта самая, с первого взгляда ненавистная, Каринэ! Так это ее шаль на стуле? Чья бы то ни было – вскочить вот и разорвать ее в клочья!!!