— Три-четыре!
Котовский кончил потягивания и перешёл к приседаниям.
— Три-четыре!
«Хорошо работать агрономом, — думал он. — Утром в поле тихо-тихо, пшеница усами шевелит и роса на траве».
— Три-четыре!
Он присел, и половица жалобно пискнула у него под ногой.
— Григорий Иванович! — раздался вдруг голос ординарца за окном. — Григорий Иванович!
— В чём дело? — спросил Котовский и сделал «наклон туловища вправо».
— Григорий Иванович, поляки! — крикнул ординарец.
— Где поляки? — спросил Котовский, сделав «наклон туловища влево».
— На опушке уже! — отвечал ординарец прерывистым голосом.
— Ну да! — сказал Котовский, сощурив глаза.
— Да! — сказал ординарец.
— Трубите атаку, я сейчас!
И Котовский стал приседать, выбрасывая руки в стороны. Потом он окатил себя ведром холодной воды во дворе и растёрся мохнатым полотенцем. Потом оделся и вскочил на рыжего Орлика, который уже стоял у крыльца. Пыль взметнулась из-под копыт, а через несколько минут загремело «ура» — бойцы увидели комбрига. Большой, ладный, в фуражке с малиновым околышем, в алых военных брюках-бриджах, он скакал вдоль опушки. И бойцы думали, глядя ему вслед: «Вот это настоящий военный человек».
А вечером того же дня Котовский стоял возле калитки дома, в котором размещался штаб, и напевал весёлую песенку.
Звучала она так: «Ррам, турум, трататам». И означала она вот что: «Сегодня был очень нелёгкий день, но мы здорово всыпали белополякам».
Котовский глянул на багровый краешек солнца над горизонтом и подумал: «А во втором эскадроне лошади не чищены, и за это я командиру второго эскадрона дам нагоняй».
За поворотом дороги заклубилась пыль, и послышался топот сотен ног. Это вели пленных в тыл. Впереди, долговязый, как журавль, вышагивал пан хорунжий, усы его понуро обвисли. Котовский сделал начальнику конвоя знак остановиться. Начальник подбежал к Котовскому.
— А ну-ка, позови вон того усатого, — сказал Котовский, указывая на пленного впереди колонны.
Пленный подошёл к командиру бригады.
— Ответьте мне, пожалуйста, пан хорунжий, — вежливо сказал Котовский, — ответьте мне, пожалуйста, что бы вы делали, если бы кончилась война и вы вернулись домой?
Пан хорунжий недоуменно пожал плечами.
— Ну, я купил бы лавку и занимался свободной торговлей, — сказал он.
— А я, — задумчиво сказал Котовский, — очень хотел бы работать агрономом.
Хорунжий от удивления вздрогнул и почему-то отдал Котовскому честь.
Котовский махнул рукой.
— Веди! — сказал он начальнику конвоя.
И пленные в синих мундирах побрели вперёд.
Кандалы
Аукцион — это когда собирается много народа и все торгуются. А происходит аукцион вот как:
— Сто рублей! Кто больше? Раз, два!
— Сто двадцать пять!
— Сто двадцать пять рублей даёт господин в коричневых брюках и зелёной жилетке. Сто двадцать пять! Кто больше?
— Даю двести!
— Двести рублей даёт господин в голубом галстуке и чёрной шляпе. Двести! Кто больше?
Толпа колыхалась. Все тянулись, чтобы взглянуть на аукциониста. В одесском театре продавались кандалы. Обыкновенные ручные кандалы — два металлических кольца и цепочка посередине. А продавались они потому, что в них до недавнего времени был закован человек, которого в Одессе знали все — от мала до велика. Это были знаменитые кандалы.
— Двести пятьдесят! Дама из шестого ряда даёт двести пятьдесят рублей! — кричал аукционист. — Двести пятьдесят рублей за самые знаменитые в Одессе кандалы! Это золотые кандалы. Кто их купит, навсегда будет иметь память, как мы погибали при царе Николае!
Купец Гомберг поглядел на жену и притоптал окурок папиросы.
— Триста! — крикнул он.
Жена его побледнела.
— Что ты делаешь? — громко зашептала она. — Что ты делаешь?
Но купец Гомберг знал, зачем ему нужны кандалы. Однажды вечером — это было три года назад — к нему в квартиру позвонили. Никогда ещё Гомберг не принимал таких «дорогих» гостей. Этот вечер стоил ему три тысячи сто рублей. Дрожащими руками он протянул их тогда человеку, чьи кандалы продавались сейчас в городском театре. Ах, как хотелось Гомбергу купить эти кандалы. К тому же в театре находились его заклятые враги — торговцы мясом Стамоглу и Розен. Гомберг тоже торговал мясом, а на свете нет более лютых врагов, чем торговцы одним и тем же товаром.
— Пятьсот рублей! — раздался голос Стамоглу.
— Пятьсотктобольше? — крикнул в одно слово аукционист.
У Гомберга от волнения запылали уши.
— Шестьсот! — крикнул он.
— Семьсот! — крикнул Стамоглу.