Само собой, что после спаржи и рябчиков а-ля рюсс рисовать карикатуры на короля было как-то неудобно, но художник все же попытался не ударить в грязь лицом.
– Очень, очень мило, – снисходительно одобрил король, глядя на рисунок, на котором был изображен в виде вопросительного знака. – Вы не против, если я приберегу ваше творение для люблянского королевского музея, маэстро?
Маэстро только молча поклонился; он был вовсе не глуп и понимал, что все козыри на руках у его собеседника. Конечно, слова «поборник свободы печати» звучат гордо, но одно дело – когда тебя за это притесняют, бросают в грязную, зловонную камеру и ты выглядишь героем, и совсем другое – когда тебя хвалят, угощают обедом во дворце и дают деньги, на которые можно безбедно прожить несколько лет.
Подобным образом король прибрал к рукам всех недовольных, точнее, тех из них, которые имели хоть какой-то вес. Он отлично знал, что человек, как и цветок, раскрывается при хорошем обращении, а любой сорняк всегда можно вырвать с корнем, было бы желание. Между кнутом и пряником Владислав всегда выбирал второе, и его обходительность, его харизма, его умение разговаривать с каждым на его языке были таковы, что он умело обводил вокруг пальца любого человека для достижения своих целей. Он не мог справиться только с упертыми монархистами, сторонниками Фредерики, которые считали, что он захватил престол, принадлежащий по праву ее мужу, и с непримиримыми республиканцами, для которых любой монарх был узурпатором по определению. Впрочем, даже республиканцы, видя, как он правит, начинали колебаться. Он непреклонно защищал права своей страны, не позволял себе никакой жестокости, был прост в личном обращении – хотя, разумеется, монаршая простота всегда обманчива – и в повседневной жизни одевался непримечательно, что импонировало его подданным, большинство из которых не было избаловано роскошью. О том, что внешне скромный монарх не забывал откладывать крупные суммы в заграничных банках – он был умен и отлично помнил судьбу своих изгнанных предшественников, – само собой, мало кто знал. Практически никто не догадывался, что несколько министров попеременно выполняют роли, требующие жесткости, а то и жестокости. Так было при подавлении мятежа, инспирированного австрийцами, когда были убиты тысячи людей, а король, разумеется, в это время хворал и не знал, какой приказ отдал его слуга. Едва король выздоровел (чудесным образом это совпало с полным подавлением мятежа и уничтожением без суда всех австрийских агентов в регионе), он, конечно, страшно разгневался и выгнал министра, заявив, что не потерпит никакого кровопролития в своей стране.
– Наших подданных надо беречь, все они дороги нашему сердцу! Что касается восставших, то они получат амнистию при условии, что более не примутся за старое.
Газеты на все лады восхваляли человеколюбие короля, умалчивая о том, что амнистировать, по сути, было некого: старый генерал Розен, когда-то служивший Христиану, а потом перешедший к Владиславу, прошелся по восставшим землям огнем и мечом, не щадя никого.
Прямым следствием инспирированного австрийцами мятежа стало то, что Владислав задумался о более прочном союзе с Россией. До сих пор его позиция сводилась к строгому нейтралитету, но, имея под боком такого монстра, как Австро-Венгрия, стоило позаботиться о будущем, чтобы не быть съеденным. Именно в это время был заключен секретный договор с Россией, а потом… Потом хитрого старого лиса настигла безжалостная судьба.
Владислав, всегда притворно болевший, когда нужно было принимать трудное или непопулярное решение, заболел по-настоящему. Врачи диагностировали рак. Умирал король долго и мучительно, но ему, наверное, не было безразлично, что, узнав о его болезни, жители королевства – хорваты, сербы, словенцы, итальянцы, горцы, горожане, крестьяне, католики, православные, мусульмане, протестанты – стали молиться за его здоровье, посылать знахарей и целителей, писать трогательные малограмотные письма и приносить многочисленные амулеты, которые были призваны его исцелить. Но Владислав, даже умирая, оставался реалистом: он понимал, что обречен, что амулеты и знахари не помогут, и все же улыбался из последних сил всякому, кого допускали к его постели, и по-прежнему был любезен, прост и ласков в обращении. В последние дни, когда боли сделались особенно невыносимыми и врачи без перерыва давали больному морфий, он почти все время находился в забытьи, но перед смертью ненадолго пришел в себя. Жена, все это время сидевшая у его постели, встрепенулась и послала адъютанта полковника Войкевича за наследником. Ей казалось, что умирающий силится сказать что-то, и она полагала, что это может быть нечто очень важное.