– Володя, – рассудительно обратился я к начальнику. – Ты видишь, что получилось? Я же говорил тебе: не надо покупать водку. Вот перед тобой результат, – указал я на тяжело дышащего, налитого кровью Джониевича. – Хорошо еще, не все дали им выпить. Но если дальше так пойдет – будем нянчиться с ним, как с дитём. Хуже! Дите хоть можно как-то угомонить.
– Вас самих надо угомонить, кретины! – гремел Сыроватко (собственный авторитет, видно, заботил его сейчас меньше всего). – А ты, Федька!.. Шесть лет назад ты сопли рукавом утирал, студентишка хренов, а теперь!..
– Ну-ну. Вот так и раскрывается сущность человека, – усмехнулся я, наслаждаясь своим психологическим превосходством. – Ладно, пора разгружаться, – обойдя гневно сопящего Виктора Джониевича, я влез в салон машины и принялся выкидывать оттуда тюки.
– Да вы что! – взвился Сыроватко. – Да вы, я вижу, и без водки охренели!
Колотушин, поколебавшись, чью сторону принять, присоединился все же ко мне (но, похоже, уже начиная раскаиваться в этом, уже гораздо менее решительно).
– Да вы совсем идиоты?! Загружай обратно! – неслось снаружи, пока я освобождал вахтовку от нашего груза (а Кириллыч складывал все на поляне).
– По-моему, клоунов у нас в штате нет, – негромко, но так, чтобы Джониевич слышал, проговорил я.
Поддразнивая таким образом разбушевавшегося коллегу, я еще сильнее выводил его из себя, и это доставляло мне какое-то садистское удовольствие. В душе всплыла какая-то муть. Наверное, мне отрадно было видеть, что не только я могу быть жалким и неприглядным. Возможно, так я надеялся взять у жизни хоть какой-то реванш.
– А ты… ты… – трясся шеф, – ты забыл, раздолбай, как мы с тобой на Верхоянье тонули?
Действительно, было такое. Эпизод этот как-то затёрся в памяти, хотя стоило бы его обновить. Чуть позже.
Однако справедливо ли сравнивать Верхоянский хребет и почти плоское Южное Зауралье?!
Впрочем, если честно, я не мог гарантировать, что нас не подтопит тут при первом же крепком ливне. Да и перспектива обитать в палатке, спать вповалку, ютиться в ней во время непогоды бок о бок с Виктором Джониевичем не очень-то прельщала и меня. Зачем же я так упорствовал? Только чтобы досадить Сыроватко?
Забавно: все это время наш шлиховщик мирно возлегал на травке у подножия холма и изредка бормотал себе под нос:
– Затопить тут не затопит, но все же в доме лучше…
– Джониевич, – обратился Колотушин к шефу, вытряхивая из баула топоры и ножовку, – лучше бы картошку поставил вариться, пока мы лагерь устраиваем. – И Володька отправился за кольями для палатки.
– Кто у нас моет пробы? – не поднимая головы, изрек тем временем Мишка. – Скажите мне, где вода, чтобы мыть пробы?! – выкрикнул он.
– Где вода?! – тотчас же подхватил Сыроватко.
– Пойдем, Джониевич, покажу воду, – предложил появившийся из лесочка с вырубленным дрыном Кириллыч. – За этими горками – карьер и чистое озерцо.
Когда они оба прогулялись за холмы и вернулись, Виктор Джониевич заговорил уже более миролюбиво:
– Начальник насчет воды меня убедил. Молоток! Ладно, парни… я тут лишнего себе позволил, всякие слова… Беру обратно. Но вы же не дураки, должны понимать: лучше устроиться в доме.
«С этого бы и начинал», – подмывало сказать мне.
Джониевич помолчал, затем выдохнул решительно:
– Вот что, мужики… Дайте выпить. Выпить дайте, не могу!
– Кириллыч, хоть глоточек! – взмолился и шлиховщик.
– Ужасные люди! – сокрушенно покачивая головой, полез в свой рюкзак начальник.
– Сейчас мы с Михаилом выпьем и пойдем за водой, – деловито приговаривал Сыроватко. – К колодцу. А колодец, как правило, тяготеет к жилью.
– Лучше бы картошку поставили вариться, – беззлобно ворчал Колотушин. – Вода и рядом есть.
– Нет, мы пойдем за чистой.
– Хорошенькое начало сезона, – мрачно усмехнулся я, когда те двое, выпив, уковыляли с ведрами.
– Ладно, ничего, – снисходительно проговорил Кириллович. – Побузят немного, завтра протрезвеют и начнут работать.
Как все коряво! Такое чувство, будто в грязи вывозился. Хотя ясно: не испытывай я сам душевных терзаний, вряд ли бы я стал так доводить шефа.
Захотелось уйти куда-нибудь, чтобы никого не видеть. Пока Колотушин возился с костром, я удалился за холмы, к найденному им озерцу, присел там на влажной траве и вытащил из кармана полевой куртки свой измятый блокнот и ручку. Но записал всего лишь: «Аня, мне плохо…»
Пока сидел у воды, вспомнилось исподволь…
Из первых наших дней
Мы с Аней у нее дома. На диване. Полуодетые. Целуемся. Мы еще ни разу не были близки. И я мягко настаиваю. Она пока что упорствует. Я продолжаю настаивать (деликатно). Она колеблется… Я целую ее в шею у самых корней волос, вибрируя языком (я знаю действие такого внешне вроде бы невинного поцелуя). Девушка буквально тает у меня в руках, слабеет, и мне удается расстегнуть застежку узенького лифчика…
Время – одиннадцать вечера. Родители ее час назад отвалили на дачу.
Вдруг – звук отпираемой входной двери.
– Аня, ты дома?
Ее отец! Какого беса он вернулся? Меня он с самого начала почему-то невзлюбил и вообще был противником наших встреч, а тут такое…
Слетаю с дивана, мигом натягиваю штаны, рубаху, включаю телевизор, утыкаюсь носом в экран и замираю в созерцательной позе. Сам не ожидал от себя такой прыти.
На экране дородная дама с фальшивой любезностью убеждает купить обогреватель под названием «Доброе тепло» (телемагазин).
Анин отец – он культурный и, прежде чем войти, стучится. Придирчиво оглядев комнату и особенно меня, поглощенного передачей, выносит постановление:
– Наверное, твоему товарищу пора домой, – (по имени он меня упорно не называет).
Аня смотрит на меня сочувственно и виновато.
Выметаюсь восвояси. Невезуха: свою комнату в аспирантской общаге я уступил на ночь приятелю с подружкой, уверенный, что останусь у Анюты.
Гуляю под окнами – час, другой. Отец ее, похоже, уезжать не собирается (должно быть, поссорился с женой). Деваться некуда, гуляю до рассвета. Ночью еще и дождик припустил, загнал под козырек подъезда.
Утром батя уезжает-таки.
Аня впускает меня, бросается на шею, точно я вернулся с войны, жалеет, ласкает, разрешает все…
После всего заглядывает мне в глаза:
– Ты не обиделся, что так получилось? Не обижайся на меня, пожалуйста.
Я же вместо того, чтобы сказать: «Милая, разве ты в чем-то виновата?», – тяну снисходительно:
– Да ладно…
Глава 6. БАШКИРЫ
Виктор Джониевич вернулся к нам на телеге, влекомой крупной гнедой лошадью. Кроме самого Джониевича, румяного, торжествующего, на крае повозки сидели бочком, свесив ноги в кирзовых сапогах, два мужичка – молодой и постарше, оба черноволосые, смуглые, кареглазые. Судя по всему, это были хозяева того единственного на Кочкарском хуторе жилого дома, в который мы стучались. И приехали они за нами. Так что волей-неволей пришлось загружаться.
– Я же говорил: в доме будем жить! – захохотал самодовольно Сыроватко, а я заметил, что во рту у него недостает нижнего зуба. Где он его потерял или выбил (или ему выбили), мы так и не узнали.
У ворот на лавочке, вытянувшись, точно покойник, лежал Мишка. В его разлохмаченной бороде застрял щетинистый шарик репейника.
Оглядываю окрестности со странным ощущением, будто назад возврата мне нет, будто я приехал, чтобы поселиться тут до конца моих дней.