Прямо от ворот тянется пустынное, поросшее полынью пространство, отлого понижающееся к реке. Самой реки не видно, она лишь угадывается по густым зарослям камышей и тростника. Только небольшая полоска воды поблескивает в запруде перед белесой песчаной дамбой. По ту сторону речки раскинулись плавными волнами, словно подол платья (помню, у Ани было такое широкое зеленое платье), луга с аккуратными, похожими издали на буханки хлеба, копнами сена. Луга лениво поднимаются в гору, составленную из трех слившихся увалов, которые, как я узнал позже, называются Берёзовскими (или Соколиными) сопками. Вершины их захвачены лесом, а по склонам, подчеркнутые собственной тенью, рассеяны группы и единичные деревья, словно живые существа, брошенные своими соплеменниками, широкой волной уходящими по ту сторону гор.
(В числе брошенных и я…)
С противоположной стороны дома, за огородом – голая степь, бетонные столбы ЛЭП (наследие эпохи бурной золотодобычи), и только вдали темнеет, где приближаясь, где отдаляясь, полоса леса.
Сразу же за дорогой, в десяти шагах от угла дома – глиняный обрыв, точно уступ обширного кратера. Это карьеры. В них добывали золото. Мне бы сюда лет десять назад! Я исползал бы эти карьеры вдоль и поперек. Разумеется, я и теперь не упущу возможности исследовать их, но прежнего горения ждать от себя уже не приходится.
…Помню, я поделился с Аней своими ребяческими мечтами попасть на Аляску. Она: «Тогда и я с тобой».
– Глупая, – говорю, – это же всего лишь мечта. Мираж. А ты серьезно готова куда-то отправляться.
Мечта, в осуществление которой я сам, оказывается, не верил…
Солнце садится за рекой, за упомянутыми тремя увалами. Травы помутнели от вечерней росы, замерли, и лишь ковыль кое-где дремотно переваливается то в одну, то в другую сторону, точно укладывается поудобнее перед сном.
Как непривычно для городского жителя пахнет степь – сухим аптечным духом полыни, тысячелистника, душицы и множеством других неведомых мне запахов. Но нет среди них самого желанного. Запаха любимой…
Во дворе, на утоптанной неровной земле установили стол. Кроме наших за ним расположились и обитатели дома. На углу сидел старик Бурхбн, самый старший из всех, сухой, морщинистый, но с черной, без единой сединки шевелюрой. Справа от него разместились два его сына – старший Рбдик, лет двадцати шести-двадцати восьми, по-мальчишески коротко остриженный, с черными бровями в одну линию, и младший Тагир, еще школьник, худощавый, веснушчатый парнишка с удлиненным, как будто вытянутым в постоянном удивлении лицом. Слева от старика как-то бочком пристроился его младший брат Гайсб – смуглый, широколицый, большеглазый и слегка перекошенный (одно плечо выше другого). Он, как выяснилось, заехал ненадолго в гости да и загулял тут с братом и племянником, и вот уже больше недели не может уехать.
Двор тесный, немного безалаберный, но хозяйски основательный. Посреди него, в двух шагах от стола, стоит, уронив оглобли, телега на лысых автомобильных колесах – та, на которой Гайса с Радиком привезли наш «скарб». За ней темнеет открытая дверь конюшни, и слышно, как топчется гулко невидимая в темноте лошадь. На открытой веранде дома (точнее назвать ее террасой) на черной, трещиноватой бревенчатой стене опрокинутым веером висит на гвозде рыболовная сеть, рядом – ржавые капканы на грубых цепочках, напоминающие стремена, пук перезрелого укропа. Ворота, через которые мы попали во двор, теперь сомкнуты и соединены в качестве засова толстым металлическим штырем. На противоположной от них стороне между приземистой банькой и углом длинного сарая в коротком отрезке забора виднеется калитка, ведущая в огород и закрытая на внушительный крючок. У калитки, позвякивая цепью, молча бегает взад-вперед возле своей плоскокрышей конуры длинномордый пес с короткими лапами и большим косматым хвостом, облепленным комьями репейниковых колючек (почти как недавно Мишкина борода).
Здесь вполне можно держать оборону, заключил я, внимательно оглядев двор. А что, может, и вправду придется? Я слышал, народ тут встречается лихой, много бывших зэков, да и золото делает людей отчаянными.
…Похолодало. Сваренная картошка быстро остыла и затвердела. Все зябко поеживались. Все, кроме двоих – старика Бурхана, который, вероятно, приспособился за долгую суровую жизнь комфортно чувствовать себя при любой температуре, да Виктора Джониевича. Последний не иначе впал в горячку. Он то хохотал, широко разевая рот, то, внезапно смолкнув, вперевал в кого-либо бессмысленный и тяжелый, как будто свинцом налитый взгляд, то орал на всю округу.
– Слушай ушами! – рычал он, обращаясь, например, к косоплечему Гайсе. – Посмотри на нас, – хлопал он себя по груди пятерней. – Кто, ты думаешь, мы такие? – и он оглядывал хозяев, по-бандитски выпятив челюсть. – Мы – разведчики недр, геологи! На нас держится наука геология! Вся страна на нас держится, потому что… потому что…
– Работаешь где-нибудь? – спросил я сидящего ко мне ближе других Радика.
В тот же миг ко мне повернулось сморщенное лицо старого Бурхана.
– Какая у него работа! – выкрикнул он сипло. – С ружьем таскаться дни напролет да с лотком – вот вся его работа! – и он сварливо зашамкал щербатым ртом.
Я с любопытством разглядывал старика. Нос у Бурхана как будто продавлен в районе переносицы и слегка свернут набок, и глаза разные: один вроде как выше и чуть больше другого.
(Между прочим, от меня не ускользнуло упоминание лотка.)
– Ты, батя, это… не шуми, – сдержанно проговорил Радик. – Ты зимой чем питался?
– Ну… шесть или сколько коз съели, ничего не скажу, – кивнул старик, и черные глаза его замаслились.
– Вот и молчи.
– Слушай ушами! – снова раздался рык. – Ты кто? – навалившись животом на стол, Виктор Джониевич ткнул пальцем в старика-башкира. – Бурхан? Бурхан, расстилай свой достархан! Ха-ха-ха!
К моему удивлению, хозяев, похоже, не смущало и не обижало явно оскорбительное поведение гостя. Должно быть, они видели и не такое. А может, и сами, выпив хорошенько, ведут себя не лучше…
– Я тут пороха привез, – вступил в разговор Володька, видимо, стремясь загладить у хозяев неприятное впечатление от нашего коллеги. – Порох, правда, просроченный, но я им стрелял. «Сокол».
– Пойдет, – быстрым кивком одобрил Радик. – Я дымового подбавлю маленько… К капсюлю подсыплю… Самое то.
– Молчать!!! – заорал в эту секунду Джониевич. – Всем – тихо! Я приехал!!! Ха-ха-ха!.. Мишка, лей водку! Вот кого люблю, – обнял он одной рукой улыбающегося промывальщика. – Водка! Все нормальные мужики пьют водку! Всем водки! Я приехал!!! Ха-ха-ха!
Нет, пожалуй, с меня хватит. Поднимаюсь и через дверь, проделанную в воротах, выхожу со двора.
Прохаживаясь в сумерках один, всматриваюсь в темные волнистые силуэты Соколиных гор, в первые звезды на сиреневом небе, повисшую над домом луну и пытаюсь заставить себя не думать. Потому что знаю: думы обязательно потянут за собой воспоминания…
Однако уйти от них мне не суждено. Погасший вечер, сумерки, эта луна кажутся щемительно знакомыми. А выкрики, хохот напоминают голоса и смех, вырывающиеся из распахнутого окна студенческого общежития.
Я стою внизу, на аллее, среди темных кустов сирени. А там, на третьем этаже – весело и шумно. Рядом со мной Аня.
– Давай сходим к заливу, – предлагает она и сжимает неуверенно мою руку.
Ей хочется, чтобы мы побыли вдвоем. А я поглядываю на призывно сияющее гудящее окошко. Вот кто-то уселся на подоконник задом и стряхивает вниз сигаретный пепел. Кто-то выкрикивает молодецки: «Зацелую!» – и слышится девичий визг.
Меня властно тянет туда – где бы и я стал выкрикивать что-нибудь смешное, хохотать, держать стакан с вином в одной руке, а другой обнимать девчонку, а лучше – сразу двух. Или взять в руки гитару и, прикрыв глаза, затянуть что-нибудь пронзительное, отчаянно-удалое!