Справедливости ради — нельзя сказать, чтобы Гийом долго страдал. Память у него была короткая, ибо так милостиво создает юных пуленов Господь, а голова — в общем-то, светлая. В бытность дядиным оруженосцем Гийом жил в Триполи, где все говорили на окситанском, и даже серебряные денежки, по словам дяди, очень напоминали тулузские монетки. Потом, когда король вернулся из плена и принялся собирать оставшихся вассалов, Гийом довольно-таки радостно проследовал за дядей морским путем к Аккону, не переставая придумывать свои песни. Служить королю Гюи он хотел. Король — красавец, пуатевинец, человек того же языка, Гийому всегда нравился, и королева тоже, и еще больше ему нравился юный королевский родич Онфруа — тот явственно был того же поля ягодой, что и Гийом, только покрупнее. Скажем так, шахматный везир того набора, в котором сам Гийом служил пешкою. Так что за короля, за его родичей и за дело Христово Гийом бы очень многое отдал; другое дело, что владел он вовсе немногим. И спокойно и радостно принял он окруженный частоколом лагерь под Акконом как свой новый дом, где принялся за свою всегдашнюю работу — чистить коней (дядиного боевого красавца, свою быструю кобылку и двух старых вьючных ронкинов, а больше коней у Жофруа де Сента не было, он же не граф какой-нибудь, а просто небогатый рыцарь), смотреть за своим и дядиным оружием, писать новые песни… В бой дядя его обычно не брал, довольствуясь другим оруженосцем, покрепче и постарше, а Гийом годился только на то, чтобы обливать водою осадные машины перед штурмом, бегать на посылках да после боя стаскивать раненых, с трудом пытаясь определять вассальную принадлежность их порубленных гербов. Кроме того, дядя Гийома жалел. Он хорошо видел, что парень для войны не подходит. Что Гийом — на самом деле просто поэтишка и мечтатель, и таким место при куртуазных аквитанских дворах, а не под стенами Птолемаиды. И собирался Жофруа, как только будет взят этот проклятый город (даже главная башня в нем зовется Проклятою, о чем тут и говорить!) и король Гюи уделит верным рыцарям от большой добычи, купить себе и племяннику место на первом же пизанском корабле. Поприключались в Святой Земле — и будет. Послужили Святому Гробу, заработали денег — можно и домой. Жофруа, в отличие от Гийомова отца, был старшим сыном и имел фьеф в Пуату и довольно-таки любимую жену (святой Иероним, сказавший, что слишком сильная любовь к жене есть грех пред Богом, удовлетворился бы), а племянник при своем нраве нашел бы место при любом пышном дворе, каких много в землях языка «ок» — от Лодена до самого Руссильона…
Жофруа планировал, Гийом мечтал (придумывая новые истории про себя — юного рыцаря, почти что из романов Кретьена, или из истории про Джауфре, любовника английской королевы. Там он разъезжал на белоснежном коне без единой черной отметины, носил почти храмовнический герб с алым крестом и вершил высокую справедливость, и звали героя — Гилельм, как и на самом деле, а еще его звали Блан-Каваэр, белый рыцарь, и на турнирах он уступал только мессену Говену, племяннику короля, да еще иногда — Ланселоту.) Итак, сентское семейство, рыцарь да нерадивый экюйе, предавалось размышлениям, а осада шла своим чередом: умерла королева Сибилла, в войско Саладина пришло большое подкрепление из Сирии и Месопотамии, крестоносцы познакомились с очередным сарацинским колдовским изделием — новым греческим огнем, у маркиза Тирского сожгли этим жидким пламенем три лучшие осадные башни; но король надеялся, король ждал подкреплений. Короли христианских земель шли ему на помощь, ожидались вскорости, а Гийом, как-то спустившийся с другими оруженосцами к реке Нааман за водой, увидел выше по течению, зацепившийся за подводную какую-то корягу, белый вздувшийся от воды труп — кажется, сарацинский. И стремительно опорожнил обратно в реку только что набранный котелок, морщась от легкого приступа тошноты. Вообще-то он привык к трупам, но этот был особенно мерзкий и размокший, — не то что на поле боя, и мысль, что вода для кашки до того, как оказаться в котелке, обтекала его вздутую синеватую кожу и тинистые волосы, не могла порадовать Гийомову чувствительную натуру.
А в общем жизнь под Акрой была — так себе, просто жизнь. Даже не очень военная, по меньшей мере для народа, проводившего время в укрепленном лагере: в осажденном Иерусалиме было куда страшнее и трудней. Пизанцы, или франки на пизанских кораблях, то и дело дрались на море с сарацинами. На суше иногда бывало очень голодно. Весной Гийом, давясь слезами, по приказу дяди перерезал горло одной из вьючных лошадей (а та до последнего не верила в человеческое предательство, и когда Гийом с Гиро, вторым оруженосцем, приговаривая, прикручивали ее поводья вплотную к стояку частокола, она только ласково косила бельмастым глазом и улыбалась. Лошади умеют улыбаться и скалиться, все то, что умеют собаки, и каждый, имевший с ними дело, в этом убежден.) Потом лошадь съели, и Гийом сначала не собирался ее есть — из понятий старой дружбы, некогда связывавших их с гнедой клячей; но потом все-таки ел, и пил бульон из-под вываренных кишок, и растирал слезы, притворяясь, что плачет из-за дыма. Платить своим рыцарям король Гюи не хотел — потому что не мог, все обещая вскорости богатую добычу, сокровища Востока, разделенные по справедливости. Некоторые недоверчивые князья покупали места на кораблях, и Жофруа по вечерам ворчал, натирая мазями не хотевшие закрываться ранки от давних стрел, что не далее чем через неделю тоже поднимется на палубу, и пропадай все пропадом…