Для виду он командировал в купленную лесную дачу таксатора. На самой заимке построил «контору», заменявшую ему охотничий домик, и во главе «имения» поставил своего старинного знакомого, шестидесятилетнего Петра Петровича Звягинцева, высланного в город из Петербурга ещё в восьмидесятых годах по политическому делу.
У этого Петра Петровича Карновский в своё время учился грамоте, поверял ему свои сердечные тайны, будучи гимназистом, а позднее советовался с ним и в делах. И Звягинцев, покачивая седой курчавой головой, блестя умными, красивыми, несмотря на старость, глазами, задумчиво выпускал:
— Смело!.. Очень смело! Даже… более, чем очень смело. А впрочем, валяй! Жизнь, голубчик мой, до того тускла и бесцветна, что яркий крах талантливого дельца я предпочту нашему серенькому благополучию. Валяй, Вячеслав! У тебя есть глаз и… обоняние!..
И, надо отдать справедливость, ни глаз, ни «обоняние» до сих пор ни разу не изменили их владельцу.
За управление участком Звягинцев взялся с удовольствием. Обзавёлся парой крепких сибирских иноходцев, полным хозяйством и жил настоящим помещиком, сам отчисляя себе своё жалованье, семьдесят рублей в месяц из платы за аренду покосов, и неукоснительно представляя Карновскому тщательно разграфленные ежемесячные отчёты с выведенной внизу старческим почерком подписью: «Бывший студент Пётр Звягинцев».
Патрона своего Пётр Петрович сегодня так рано, очевидно, не ждал, и, когда разогнавшаяся под изволок пара вынесла тарантас на широкую просеку, контора и управительский флигель, наглухо запертые, тускло мерцали тёмными окнами.
Кирьяну добрых десять минут пришлось стучать кнутовищем в стёкла и двери, пока в заднем окне флигеля забрезжил свет.
— Кого Бог принёс?! — прошамкал за дверью заспанный старческий голос:
— Барина привёз, Пётр Петрович! — отозвался кучер.
— А?! Это ты, Кирьян?.. Кого ты привёз?
— Барина, Пётр Петрович, барина. Отмыкайте скорей!
— Сейчас отомкну. Засов-то забух. Сейчас!.. Чтой-то вы больно рано! Я Егорку двух часов нет как послал.
— Мы его по дороге встретили.
— Здравствуй, Пётр Петрович! — поздоровался Карновский, быстрыми шагами подходя к крыльцу своего охотничьего дома с саквояжем и ружейным ящиком.
— Здравствуй, голубчик, здравствуй! Эк-ка засов-то, чтоб ему провалиться!.. Ну, слава Богу!
На пороге показалась, словно привидение, вся в белом, высокая, сгорбленная фигура старика в нижнем бельё, с тяжёлым носатым маузером в правой руке.
— Скоро, скоро обернулся! — одобрил Звягинцев, расцеловавшись с хозяином. — Ну да ты у меня всегда там, где тебя нужно!
— А ты сегодня на военном положении?
— Что ж, братец, поделаешь? Егорку за вами услал. Терентий на Михайлову заимку с обеда ушёл, за сено с чалдона получить… Осторожность не мешает.
— А те, про кого ты писал?
— Я их в конторе положил. Всё-таки спокойней. Хоть и знакомый народ, а с кем греха не бывает. Бес-то ведь силён.
— Сколько их?
— Двое. Николай, рыжий, ты его знаешь. А другой Мишка. Он из заводских… Что ж ты не раздеваешься? Я тебе постель у себя в кабинете приготовил.
— Спасибо, голубчик. Спать теперь некогда. Утром надо назад поспеть, а к четырём часам уж на станцию… Кирьян! Лошадей не распрягай. Протри им ноздри сырой тряпкой да привяжи хорошенько… Серый дома?
— Дома. Где ж ему быть?
— Запряги-ка его в дрожки, Кирьян!.. А теперь как бы мне твоих приятелей повидеть, Пётр Петрович?
— Они в кухне, в конторе. Спят, должно быть. Я сейчас позову.
— Ну вот ещё, стоит ли? Идём сами к ним.
— Постой. Я фонарь захвачу.
Пётр Петрович исчез и через минуту вернулся, подтягивая на ходу старенькие брюки.
Он достал из-за двери большой, засиженный мухами фонарь, засветил в нём лампу и спустился с крыльца, бросая на просеку длинные трепетные щупальца теней.
— Отоприте-ка, братцы! — постучал Карновский в заднюю дверь конторы.
За дверью раздался испуганный шорох. Кто-то испуганно шептал. По полу негромко загремели чем-то твёрдым.
— Отопри! Свои! — окликнул Карновский снова, не дождавшись ответа.
— Что ж ты, рыжий дьявол, не отпираешь? — рассердился Звягинцев. — Барина на улице держишь, чалдон несчастный?
— Это вы, Пётр Петрович? — отозвался из кухни хриплый голос. — Простите великодушно!.. Мы думали, становой либо кто…
— То-то дверь загораживать вздумали. Отпирай!
Из кухни пахнуло кислым запахом прогорклой, много раз моченной, овчины и крепкой махоркой. Над плитой висели, очевидно, для просушки рубахи и грязные портянки. На лавке приютились котомки с подвязанными к ним котелками и большой кастрюлей. У самой двери прислонен был маленький вашгерд.
Две всклокоченных полуголых фигуры с заспанными загорелыми лицами испуганно щурились на фонарь.
— С приездом, ваше превосходительство! — поклонилась одна из фигур, ростом повыше.
— Здравствуй, Николай! — ответил Карновский, протягивая старателю руку.
Тот с боязливой почтительностью прикоснулся к ней заскорузлыми пальцами.
— Это кто ж с тобой?
— Так-с, товарищ. Из заводских они.
— Да ты барину очков-то не втирай! Из какого завода?
Старатель замялся.
— Помилуйте, разве мы осмелимся?.. Мы его превосходительство довольно хорошо знаем… Так что… действительно, они свой паспорт забыли, только… всё как следовает… без неприятности. Просто вам сказать, идут они, Мишка то есть, к месту приписки, и я их очень хорошо знаю.
— А где паспорт? — с напускной строгостью повторил Звягинцев.
— Паспорт свой я у старых хозяев оставил, — негромко, но спокойно ответил спутник старателя, подходя ближе.
— Это у каких же хозяев?
— На Бодайбинских приисках.
— Ах, так ты с Лены? — спросил Карновский, с интересом приглядываясь к изнурённому, но носившему следы несомненного ума, пожалуй даже интеллигентности, лицу.
— Так точно!
— И ревизии не дождался?
Рабочий угрюмо усмехнулся.
— Пока солнце взойдёт, роса шары выест, господин! Лавка-то на приисках хозяйская, а есть-пить надо. Бог с ним и с паспортом!
— А не теснят без документа?
— Теснее, чем у наших хозяев, не будет. Наши тоже на тесноту попенять вздумали, однако…
— Что однако?
Рабочий нахмурился.
— Вам это, господин, не хуже нашего по газетам известно, — нехотя вымолвил он.
— Гм!.. Да… — Карновский вспомнил, как несколько месяцев назад смелая спекуляция с Ленскими дала ему в один день несколько десятков тысяч. — Ну, впрочем, времени нечего терять. В чём тут у вас дело, братцы? Чем вы моего Петра Петровича обеспокоили?
Рыжий Николай порылся в котомке, вытащил кожаный расшитый ороченский кисет для табаку и протянул его Карновскому.
— Ваше превосходительство! — сказал он вкрадчиво. — Ежели бы для другого кого, поверьте совести, ни в жисть бы не объявили. Много выгодней самим стараться. Только зная вашего превосходительства простоту, как вы к нам, слепеньким, с уважением, так и мы… Опять же, мы, однако, в надежде, что вы нас за усердие наше не оставите… Извольте поглядеть!..
Карновский поставил фонарь на кухонный стол и высыпал к свету поближе содержимое кисета. Тускло блеснули желтоватые крупинки, потом стукнул о стол весь словно изъеденный, пористый, небольшой самородок.
— Золотников тридцать будет! — почтительно прошептал Николай, указывая корявым скрюченным пальцем на самородок.
— Где найдено? — холодно и спокойно спросил Карновский, лицо которого в свете фонаря стало на минуту серым.
— Саженей восемь либо десять от берега, ваше превосходительство… Как раз на полянке, супротив Гиблой Пади, левее Варначьей тропы.
— Стало быть, на моём участке?
— Так точно.
— Значки поставили?
— Неужели ж нет? Вашим именем всё обозначили.
— В одном месте?
— Никак нет. Мы почитай целую десятину шурфами исколупали. Только, дозвольте вам доложить, кроме как саженях в трёх возле первого шурфа, нигде не обозначилось… Не иначе как на «карман» наткнулись, а жила, должно, полевее к берегу, поглубже…
— Языки с кем-нибудь чесали?