Мишка подал Лидии шапку, помог надеть пальто. Отвернулся, занялся печкой. И только, когда она пошла к двери, посмотрел долгим взглядом на ее сузившиеся плечи и покачал головой.
Лидия сначала шла быстро, словно хотела поскорее свалить с себя тяжесть, но вдруг пошла тихо, едва переступая. Как будто уже перешагнула через порог из того мирка, где царил Пласкеев, оторвала от себя все ниточки, но, оказывается, они еще крепко держат. Перед бараком с красным флажком на шесте с минуту стояла неподвижно. Проходивший мимо старатель заглянул в лицо.
— Скучно? — спросил он, — а то пойдем, повеселимся.
Не заметила, как открыла всегда очень тугую дверь. Шепетов, лишь только она вбежала, поднялся за столом и начал торопливо собирать бумаги и совать в портфель. Он явно был взволнован. Пальцы его вздрагивали.
— Сейчас, товарищ Лидия. Вот уберу тут… Сию минуту. — Он щелкнул запором на портфеле и поднял взволнованное лицо. — Почему же сама не пришла до сих пор?
Она поняла, что ему никакого ответа на заданный вопрос не нужно, и не пыталась объяснить, почему не пришла сама.
Он пригасил лампу на столе и резко отодвинул ногой табурет. Подойдя к вешалке, он засуетился, не зная, куда положить портфель. Бросил на стол. Снимая с гвоздя полушубок, уронил треуху, — Лидия едва не бросилась, чтобы поднять ее. Вышли молча. Он — впереди, она — на два шага позади. Тропа извивалась между бараков, словно меж огромных пней, покрытых снежными папахами. Поселок, притихший у подножья сопки, казался Лидии незнакомым, будто попала в неведомый край. В тяжелом смятении не узнавала знакомых мест. Совсем неожиданно раздался голос секретаря.
— Я спрашиваю, может быть, ты думаешь, что поступаешь нехорошо? Говори прямо. Можно оставить. Одни справимся!
— Нет, пойду. Я должна пойти.
Сзади догнал тот же старатель, который заглядывал в лицо:
— Нашла уже?
— Кто это? — спросил Шепетов.
Они свернули к бревенчатому высокому бараку со стеклянными, ярко освещенными окнами. По световой полосе навстречу шагнул огромный от тулупа, наброшенного на плечи, красноармеец с винтовкой наперевес:
— Сворачивай, здесь ходить нельзя.
Шепетов остановился и полез в карман за пропуском.
11
Над прииском и поселком все ярче светило солнце, но морозы не сдавались. Кампания против золотой лихорадки, охватившей оба ключа, не дала результатов. Может быть, эта кампания даже ускорила события. У Лидии создалось такое именно впечатление. Она присутствовала на одном из летучих митингов и слышала ворчание слушателей: «Мы не нанялись сидеть на Незаметном. Больно стараются что-то, не зря, должно быть». С митинга старатели расходились с более горячей верой в Терканду…
Признаки готовящегося похода были налицо. Смотрители то и дело докладывали о невыходе артелей на деляны или о необходимости пополнить ту или иную артель. По улицам поселка сновали орочоны на узких, как лодочки, нартах. Они бойко торговали оленями и оленьим мясом. В бараках день и ночь дымились трубы — сушили сухари в дорогу. Наконец с Верхнего двинулась первая партия корейца Ван Ху. Зашевелился Нижний Незаметный. Скрытые от взоров сборы превратились в явные. Водили лошадей на водопой, ладили нарты, сани, ковали кайлы, морозили пельмени. Скрипели двери, по снегу пищала обувь, люди суетились, как перед большим праздником.
Общая суматоха отразилась и на работе женотдела. Лидия получала заявления от мамок о невыплате жалованья, о невыполнении договоров: нанималась на год, а артель уходит на Терканду. Нечего было и думать вмешиваться в эти сложные запутанные отношения между старателями и мамками. Откладывала подобные жалобы в сторону и разбиралась в более серьезных. Несколько заявлений, озаглавленных «прошение», требовали особенного внимания. Третий день сидела над одним из них — заявлением Елены Шинковой, тридцати восьми лет. Шла с мужем на прииски, в пути не стало продовольствия, хоть помирай в тайге. С общего согласия муж пошел дальше, а она осталась в зимовье кухаркой. Шинкова старательно выполняла обязанности: скребла стол, кипятила чайники, шпарила клопов, подавала проезжим чай, а однажды заснула рядом с зимовщиком на его грязной кровати за занавеской в уголке на нарах. Прошло два месяца. Явился муж. Вглядывался в изменившееся лицо жены и колотил ее молча, с остервенением. На прииске продолжалось то же самое. Убежала к зимовщику. Там оказалась уже заместительница; пришлось стать на поденную работу. Когда явился снова муж, с радостью вернулась на прииск. Начались опять пинки. Опять убежала, поступила в артель мамкой. Муж приходит пьяный, смотрит в глаза и спрашивает: да или нет? Если да — кулаки и пинки, если нет — угроза более страшная.