ла хвостом, видно, хотела уйти на волю.
— А ну, беги! — прикрикнул Герман. — Сашка — с
ним, столкните карбас. А то уйдет...
Парни вскоре вернулись и принесли две семги, ко
торые объячеились, и потому на серебристой груди от
печатались глубокие продавлины, и если распотрошить
сейчас рыбину, то можно увидеть, как в том самом мес
те багрово зажглось мясо.
— Положи в ледник. На еду есть, — бросил Герман,
даже не оглядывая сёмог. Сдавать их в план нет смыс
ла, примут третьим сортом, дадут за них гроши, так
лучше съесть, тем более, что питаться чем-то надо.
Так и не пришлось толково похлебать ухи: еще по
разу потянулись к миске, да с тем и отложили ложки
в сторону. Сашка притащил строганую плоскую доску
с горой отварной рыбы, но к ней никто не притронулся,
только Коля База порылся в мясе, отыскивая глаз, по
том положил его на язык и долго сосал, будто конфету.
Море притихло, опало, обнажив длинные песчаные
гривы, вода едва-едва наступала на берег и с тихим
слышный долгий выдох, и только в ловушке толклись
мелкие белые гребешки, да порой в сетчатом котле бу
хались рыбы, выметывая водяные радуги. Мешкать
уже было нельзя —• море окротело, подчиняясь таинст
венной невидимой силе, оно сейчас покорно и равно
душно лежало в своих постелях, но где-то там, за
невидимой гранью, уже набухало, заново полнилось,
чтобы скоро всей своей мускулистой плотью навалить
ся на Зимний берег и потрясти его пушечным ударом.
Карбас спихнули, Коля База еще недолго шел сле
дом, толкая посудину на приглубое место. Сашка сел
на весла, а Герман примостился на переднем уножье,
скрестив калачиком ноги и взглядом проникая сквозь
верхние зеленые слои воды. Каждый знал свое место,
дважды повторять не надо было, и потому все суеверно
молчали, словно боялись вспугнуть рыбу. Герман под
нялся на переднем уножье, хватался за оттяжки тай
ника, и кожа на пальцах побелела от напряжения. А в
сетях, похожая на осиновые поленья, висела семга, и,
накренясь над самой водой, почти омокая отросшие
пшеничные волосы, Герман выпутывал рыбин, коротко
и сильно бил колотушкой по черному костяному лбу
и бросал в карбас. Семга лежала на телдосах — доща
тых настилах и косилась темным непрозрачным зрач
ком, ободки глаз потемнели, стали тусклого травяного
цвета, и было видно, как стремительно уходила из уп
ругих рыбин жизнь: они тускнели, деревянели, и косо
срезанные спинные перья мертво припадали к рябоватой
чешуе. В сам тайник попало несколько пинагоров, их
тоже бросили на дно, даже не коснувшись колотушкой,
потому что они податливо и грузно обвисли в руке Гер
мана, не тряхнувши плавниками. Но в карбасе они жи
ли долго, похожие на броненосцев, все унизанные трех
гранными шипами, одетые в толстую кольчугу, и только
выпуклые надутые животы как-то беспомощно отсвечи
вали нежной зеленью. Пинагоры дышали тяжело круг
лыми ртами, как бегуны на длинной дистанции, делая
рот трубочкой, или словно готовились целовать крест
перед причастием.
Коля База шутки ради сунул недокуренную папиросу
пинагору в рот, и рыба, натужно пыхтя, стала пускать
клубы дыма и пучить студенистые глаза.
55
Таранин, а Герман только коротко резанул взглядом и
носком сапога выпихнул рыбину из карбаса в море.
— Ты чего? — вспыхнул Коля База.
— Ничего... зачокал. Подымай оттяжку, ну! — от
резал сурово звеньевой, и жилы вспухли на его лбу.
Внезапным холодом повеяло меж ними, и Сашка, по-
детски моргая коровьими глазами, никак не мог понять,
что случилось, но только сразу потускнело море и стало
зябко на душе. Тут зашли в тайник через ворота, но
главную рыбу из сетчатого тайника брали молча, без
особого интереса, парни не разговаривали, а когда оги
бали крутой кол, Герман подумал внезапно: «Мишка-то
Чуркин тут затонул... В этом самом месте».
Он невольно всмотрелся в толщу воды, но солнце
уже лежало на поверхности моря, и в серебристом сия
нии, слепящем глаза, ничего не высмотреть было. Д а и
что выглядывать, если Мишка Чуркин утонул лет два
дцать назад, тогда его выбросило штормовой волной
ровно через неделю, и Герман видел его, набухшего,
с огромным животом, лежащего посреди песчаной от
мели. Он подошел и испуганно вздрогнул, когда с ж ад
ным скрипом снялось с утопленника болотное воронье.
«Мишка-то Чуркин здесь и потонул», — еще раз по
думал Герман, но тут же через силу заставил себя
встряхнуться и буркнул Сашке сердито:
— Выгребай, ворона, заснул, что ли! Глаза выпучил
сидит.
Сашка Таранин обидчиво дрогнул плечами, и круто
прогибаясь в спине, стал выгребать на берег. Они и к
леднику потом шли порознь, цепочкой, друг за другом:
впереди звеньевой с погрузневшей семгой на откинутых
руках, за ним, цепляясь сапогами за песчаные гривы,
неохотно тянулся Коля База, последним шел внагиику
Сашка Таранин, самый младший артельщик, и нес за
плечами задубевшую от соли брезентуху, полную семог.
6
Пока двигался по мосткам, подшипники крутились
охотно, и Мартын Петенбург, легонько толкаясь кос
тыльками, только правил тележкой и следил, как бы не
56
половицами. Но когда скатился на дорогу, подшипники
сразу увязли в пыли, заскрипели под его тяжелым те
лом, стали провертываться, и Мартын с грустью поду
мал, что деревянные оси надо, видно, заменить желез
ными, те подольше выстоят, глядишь, и до самой смер
ти хватит. Тут култышки нестерпимо заныли, напоминая
о себе, и боль отдалась в пояснице; захотелось тут же
задрать штаны и погладить холодной ладонью налитые
кровью рубцы... «Не приведи господь еще раз валиться
под нож», — подумал с тоской. Вспомнились все пять
предыдущих операций, после которых ноли становились
все короче и безобразнее, все труднее было загибать на
них кожу и сшивать, а нынче и вовсе укоротел Мартын
Петенбург, как раз вдвое против прежнего роста... «Не
приведи господь еще раз валиться под нож», — с ка
ким-то новым страхом подумал Мартын, чувствуя, как
устало у него сердце. Думал ли, что так получится...
Еще десять лет назад подпирал головою любой потолок,
и не было другого заглазного прозвища, как Мартын
Верста. Так стоит ли загадывать о смерти, может, завт
ра и случится она, потому и железные оси пусть пого
дят — пока еще деревянные не сдали и несут.
Мартын, опираясь на костыльки, вместе с тележкой
поднялся на крыльцо, покатился по гулким коридорам;
колесики уже не скрипели, а мягко шуршали, и только
резиновые наконечники костыльков погромыхивали глу
хо и сумрачно, словно кто-то загонял в доску гвозди.
Дом был еще прежний, ставленный навек, с гладко
струганными топором стенами. Уже после, в тридцатом,
здесь помещался сельсовет, пока не переехал в одно
этажный домик, крашенный охрой, тогда и обжил под
свою контору колхоз эти угрюмоватые низкие комнаты.