лось через тридцать лет отлучки махнуть на родину, где
из родни-то нынче один полузабытый троюродный
брат.
Тут из-за кустов неожиданно вымахнула девчонка в
длинных модных сапогах, переда которых походили на
водолазные башмаки, коротенькая юбочка откровенно
обнажала ноги. Тяпуев сразу признал девицу: в само
лете она сидела напротив, и ее округлые коленки на
зойливо лезли в глаза. Наивное бесстыдство попутчи
цы раздражало Ивана Павловича, и, чтобы сдержаться
и не одернуть девицу, пришлось всю дорогу моститься
косо, на одной половинке, отвернувшись к замытому
окну, под которым скучно тянулось ржавое приморское
болото.
Девчонка остановилась, постегивая себя прутиком; у
нее были широко поставленные голубые глаза, придав
ленные тяжелыми припухшими веками, мягко и без
вольно вылепленные губы и запутанная рыжеватая во-
лосня, раскиданная по плечам. Спутница оказалась вы
сокой и угловатой, и, чтобы казаться вровень, Тяпуев
невольно поспешил надеть велюровую шляпу и посиль
но подобрать вылившийся из ремня живот. Он даже по
пробовал улыбнуться, когда поровнялся с девчонкой и
встретил ее диковатый насмешливый взгляд.
— Чья будете?— спросил равнодушно, ради прили
чия, чтобы завязать разговор, и невольно отыскивая
знакомое, полузабытое в ее лице. Но, бог ты мой, разве
что тут вспомнишь, если столько лет минуло, уж кара
пузы, что без штанов летали, давно семьей обзавелись.
Никого и не признать из молодых. Время быстро летит,
не ухватишь.
— Селиверстовых... Мартына Коновича,— ответила
девчонка хрипловатым, неожиданно низким голосом. Тя
пуев вздрогнул и отвел глаза.
— Жив отец-то?
— Жив...
— А меня зовут Иван Павлович Тяпуев. Слыхали,
наверное?
Девчонка не ответила, нерешительно подернула пле
чиком.
8
добавил Тяпуев.— И совсем не слыхали?
Девчонка снова дрогнула плечиком и промолчала.
— Меня-то вы должны знать, такое вот дело,—
убежденно протянул Иван Павлович.— Я, бывало, заво
рачивал делами. К стихам меня потягивало, способность
имел... «Уж как наши-то отцы, они были молодцы. Р а
ботали по ночам, уважали богачам: им служили сорок
лет, а штанов дырявых нет; они своих детей морили, а
чужих детей кормили. Из своего-то хребта им настрои
ли суда, кровью красили дома, из кожи шили паруса».—
Прочитал скороговоркой, задыхаясь.
— И неуж сами?
— Сам. Я к этому большой талант имел,— загоря
чился Иван Павлович, уже машинально отмахиваясь от
гнуса и на мгновение забывая свой возраст. Лопухастые
уши, поросшие медным волосом, запунцовели, и по бри
тым обвисшим щекам заструился пот. И растаяла тя
гость длинного пути, что-то давнее и восторженное про
снулось в душе, открывая тенистый погребок памяти:
может, для того и стремился сюда, ради этих минут, ко
торые так неожиданно перемешивают прожитую жизнь.
— Значит, жив отец? Это вот хорошо. Мы с ним
вместе, бывало, в деревне заправляли. Не рассказы
вал?— осторожно, с тайной робостью в душе спросил
Иван Павлович.
— Что-то такое говорил, да я уж и забыла,— равно
душно ответила девчонка.— Вы так медленно... Комары-
то съедят. Я, пожалуй, побегу.
Она как-то сразу растворилась за поворотом, толь
ко слышно было, как простучали по бревенчатому на
стилу каблуки, еще раз мелькнула в просвете ее розо
вая кремпленовая кофточка, а тут и березняк накатил
ся и обступил дорогу вплотную, завесив тихо шелестя
щей листвой. Тяпуев замедлил шаг, чтобы не споткнуть
ся о заголившиеся корневища деревьев, расслабил жи
вот: что делать, что делать, нажил этот груз за годы
сидячей работы. «Значит, жив Мартынко,— с тихой
грустью и всепрощающей легкостью в сердце подумал
он* Видно, копит зло. Так и не понял тогда текущего
момента, политической грамотности не хватило ему.
Скольких тогда недосчитались — по этой причине по
шли под откос. А если вспомнить, так все они, Петен-
9
набекрень. Тут и винить не знаешь кого, такой уж род.
А ведь корешили когда-то, не разлей вода жили с Мар-
тынком...»
Безотцовщиной рос Ванька Тяпуев, едва перебива
лись с матерью в замшелой избушке, крытой лабазом.
Однажды притулился парнишка к Петенбургам, да с
тех пор и грелся подле них, стал для Мартына вроде
крестового брата. Бывало, придет к Петенбургам, вста
нет у порога, лопухастые уши настороже, щеки багро
веют с мороза. Мнется Ванька у порога, а дальше не
пройдет, как ни зови, только с ноги на ногу перевали
вается, шумно вздыхает, швыркает носом да нижнюю
губу сосет. С того и прозвище на деревне: Ваня Сосок.
— Ты бы, Ваньша, на лавку сел, чего мнешься,—
скажет, бывало, хозяйка.
— За дарового охранителя у нас. Знать, на мили
ционера метит. А, Ваньша?— по-доброму смеялся Копа
Петенбург. Ванька только рдел щеками и шумно взды
хал, а когда смотрел в пространство своими серыми
глазами, на дне которых плавали черные порошинки
зрачков, в эту глубину заглядывать было опасливо и
больно.
— На пирожка, съешь,— совала хозяйка еще горя
чую кулебяку.— Сиротея ты у нас. Ты для нас навро-
де родного.
Ванька заливался смущением, и на глаза наворачи
валась туманная слеза.
— Отстаньте, чего пристали к парню,— норовисто
одергивал Мартынко, уже не боясь отца-матери. Рано
заматерел парень и уж в четырнадцать лет усами хва
стал и подле речки отирался, выслеживал за кустами
девок, когда купались те. Глаза голубые, навыкате, нос
хрящеватый, голос зычный; охальником рос и удержу
от старших не терпел. Но возле него было как-то спо
койней Ваньке Тяпуеву, и даже глуховатый несильный
голос казался басовитым и значительным, потому как
Мартынко приятеля не одергивал и смущался отчего-то,
когда Ванька наставительно говорил при случае: «Я,
Матяня, подлости не терплю, ты это знай. Нет ничего
выше человечьей чистоты устремлений. Я крохи чужой
вовек не возьму и другим не прощу, нетерпим я к под
лости. Ты это знай, Мартынко... Супу-то мне маманя
10
жого не трону».— «И неуж я такой дурной, Ваньша, и
неуж тебя дурней?»— «Ты не дурной, Мартын, ты
охальной».— «В святые бы тебе...» — «Не в том направ
лении способствуешь уму,— морщился Ванька.— Куда
идем, ты постигни только, к светлой вере идем, до ком
муны прямым ходом, до мировой революции, Тут ведь
как стеклышку надо быть. Потому и уклад мыслей ты
должон иметь ясный».— «Ты меня не агитировай. Чего
я такого сделал?» — вспыхивал Мартынко, и глаза его
густели железной окалиной. «Да ничего не сделал,—
быстро отступал Ванька.— Это я так, на всякий случай,
на потом».
...Иван Павлович ступил на бревенчатый мост, пере
кинутый через Ежугу. Вода кипела далеко внизу, звон
ко обкатывала синие голыши, и длинные зеленые водо
росли, обтекая камни, волнисто и живо струились вниз
по реке. Порой вода рябила, отсвечивала серебром —