— Ну ты!..
— Хватит, хватит, ребята. Кончайте давайте. Не ба
бу же вам делить.
И только Иван Павлович не слышал этой перепал
ки, потому что в голове его жила всего одна постоянная
мысль, для которой едва хватало места, до того она бы
ла огромна, и когда внезапно приходилось хоть на миг
отвлекаться, в висках начинало беспокойно пульсиро
вать и ныть.
— До Келий от вас сколько?— вдруг спросил он,
подчиняясь своей мысли.
— Но я же вам говорил, Иван Павлович. Шесть
километров, а ежели по реки, то тридцать пять. Так ли,
парни?
— Два часа х о д у , — согласился Герман.
— Мы тут было ходили,— откликнулся с нар Коля
База,— сундук искали, говорят, клад захоронен. Быват,
врут все...
Сердце Ивана Павловича мучительно сжалось и ста
ло не более еловой шишки. «Сволочи,— с тоской поду
мал он,— и тут-то обскакали!»
— Легенды выживших из ума старух,— спокойно,
87
ный жизнью, сказал Иван Павлович и этим поставил
себя выше всех.
— Ну уж не скажите, — заторопился Гриша Тара
нин.— Уж в колодце — это точно. Наклонишься, а там
будто колокол: бень-бень...
— Будто в бочонке-то дубовом десять пудов золота,
а спрятана бочка в озере, и цепь на берег идет. Кто
цепь ту найдет, тот и золотом владеет,— убежденно
сказал Коля База.— Там какая-то графиня иль княгиня
петербургская все состояние пожертвовала. В Кельях-то
монашенки, бывало, богато жили, а после куда-то все
золото подевалось. И никто не знает, куда. Не с собой
же увезли. Там где-то.
— А никуда и с золотом,— равнодушно откликнулся
Герман, прислушиваясь к ровному гулу моря.— Слава
богу, без него жили. Ну обстановку какую завести, еще
чего... Я уж и не знаю. А десять-то пудов — куда с има?
Не солить же.
Иван Павлович глянул на Германа, как на идиота,
страдальчески и недоуменно, и что-то больное мелькну
ло в пронзительной пепельности глаз, словно там разду
ли крошечный желтый огонь. А Герман отвернулся к
оконцу величиной не более тетрадного листа, занаве
ской обмахнул раздавленных комаров и приклеился
взглядом к флюгарке, которая вертелась на тонкой шее
туда-сюда, готовая обломиться — такой уж нынешним
летом непостоянный ветер. Море, покрытое белыми гри
вами, неторопливо катилось в берег, окружая ловушку
косыми гребнями, и где-то — чудилось даже, что под
самой избушкой,— громово разрушалось, норовило раз
нести ее по бревнышку и выкатать в воду. Сашка Та
ранин тоже отвалился от стола на свои нары, там ле
жал молчаливо, изредка поглядывая на деда, круглые
глаза его лихорадочно блестели в сумрачных провалах,
верхняя губа нетерпеливо и капризно вздернулась, об
нажив лопатистые зубы. Сашка глядел на деда, но мыс
лями был где-то в себе. И вдруг, словно очнулся,
вздохнул глубоко, достал с полки круглое карманное
зеркальце и пристально всмотрелся в его глубину.
— Эй, Санаха, хватит охорашиваться!— насмешли
во окликнул Герман. — Здесь тебе не танцульки, а?..
И ты, База, а ну подъем!
8S
тело, словно отлитое из бронзы, черный потасканный
свитер, оправил на вороте неряшливую копну волос и
сразу стал совсем нездешним, не с Зимнего берега:
плотно облившие ноги выцветшие брючата, широко по
ставленные зеленые глаза с грустноватой дурнинкой —
по ним-то никогда не узнаешь, о чем каждую минуту
думает парень. Он так же молчаливо пошел на выход,
покачивая плечами, а тут было сунулся вперед Иван
Павлович Тяпуев со своим независимым животиком, но
Коля База словно и не заметил его, оттиснул довольно
грубо, всем своим видом говоря: «Я вас на выстрел пре
зираю». Бытует же нынче такое странное, но емкое
присловье.
Вся «божья» троица, оскальзываясь на глинистой
тропинке, спустилась вниз, к морю, а Иван Павлович
остался на угоре, и Гриша Таранин крутился подле.
— Дурная нынче молодежь пошла. Никакого тебе
уважения к старшим,— мягко посетовал он, оглажи
вая плечо друга-товарища.
— Раньше надо было воспитывать, когда поперек
кровати лежал. А теперь поздно. Пораспустили...
Карбасок нырял на пологой, но грудастой волне, она
наваливалась на берег пугающе молчаливо, порой скры
вая за собой посудину, и хорошо было видно с крутиз
ны, как высоко вздымало на переднем уножье Германа
Селиверстова; потом он проваливался в черную зыбистую
яму, и белое опушье волн стегало парня по плечам н
спине. Но дальше было спокойнее, рыбаки довольно
ловко подошли к сетчатому котлу и, глуша колотушкой
по пятнистым лбам, вычерпали семгу.
— Мною-то половлено было, ой, половлено,— с не
ожиданной грустью сказал Гриша.— До шестидесяти
лет с моря не ушел. На весновку-то походишь на зверя,
берешь продукта всякого на шесть недель, а чтобы лиш
него места не занимывало, даже дрова обтесывали —
куда без дровец во льдах?— и к бортам приделывали.
В двадцать первом, помнится, зажало нас в лед: ни хо
ду — ни езды, ни тяги — ни ляги, ни на веслах — ни
пешком не попасть. А на буксире еще тюленье юрово в
двести голов. Уж поболтались тогда...— Румянец как-то
слинял, и светлые дробинки глаз покрылись паутиной,
а может, море отсвечивало в них — и неожиданно Гри
89
риканом.— Я ведь еще с «петуханов», малосильных бо-
тишек, начинал. Руки-ти от морского рассола потреска
ются, до крови расседаются, дак куска хлеба не мо
жешь взять, до того болькие станут. Не раз и не два
белую смертельную рубаху надевал — в такой переплет
попадал, не приведи господь кому. Половлено было
рыбки, половлено... А мы и сейчас еще ничего, потопчем
землю, а?— притопнул Гриша калошей.— Мы еще и
сейчас хоть куда, а?
Но Иван Павлович смолчал, как-то косо дернулся
плечом, протер лысину свежим платком, сложенным
вчетверо, и, поймав взглядом карбасок, который тол
кался к берегу, стал тоже спускаться вниз. Он всем
своим видом старался не замечать Гришу, держал его
на расстоянии, как бы брезгуя этим человеком, но ста
рик не видел этих потуг и куликом строчил возле, снова
розовея тугими щеками. Тут послышался надсадистый
кашель мотора, и, похожий на жука дровосека, выка
тился на лукоморье колхозный трактор, бодро побежал
по отливу, печатая рубчатые следы. Тележка за тракто
ром была полна мужиков и парней, расхристанных, в
просоленных куртках, стоящих на спине колом; у рыба
ков продубленные, чуть припухшие от постоянного вет
ра лица и сумрачные глаза. Парни, увидев, как си
дельцы со стана Кукушкины слезы несут навстречу
полную брезентуху семги, а потом и еще одну, и еще,
сразу понурились, задымили, пряча глаза, загалдели
наперебой, словно перед кем винясь.
— Лесу как из прорвы. Будто где запань прорвало...
— Раз десять за ночь-то выскакивал на берег. Хотел
уж было глаза на все это дело закрыть, думал, проне
сет.
— Какого черта пронесет! Латай потом...
— А мы всю ночь лес толкали. Таки ко-ко-ры,—