но бы дремал с открытыми глазами; потом через силу
стянул резиновые, отпотевшие изнутри сапоги и с ви
димым удовольствием раскинул по земле ноги.
— Где База-то?— наконец, спросил Сашка. Ему на
доело играть в молчанку.
— Паразит он...
— Может, еще ничего? Он ведь хороший.
— Паразит он... Ты иди лучше уху завари.
Герман ушел в избушку, повалился на нары, заки
нув за голову бугристые тяжелые руки, сторонне огля
нулся вокруг и снова подумал: «До осени досижу на
тоне и уйду в море — тоска тут». Прямо перед глаза
ми, позади нар, стоял деревянный тесаный столб, под
пирающий потолок. Столб за многие годы был изрублен
и исписан, на нем оставили пометы свои все, кто ко
гда-нибудь сидел на стане Кукушкины слезы. Есть сре
ди них и подпись Санахи Коткина, вырезана ножом
угловато и глубоко, до самой срединной мякоти; сейчас
она побурела от времени, словно окрасилась луковым
настоем: САК — Санаха Коткин. Знать, расписался
еще до той страшной истории, ибо и подпись звеньевого
133
дашом и сейчас едва видна — какая-то мелкая канце
лярская завитушка. И вот уйдет Герман Селиверстов на
СРТ, и уже никто не будет знать, что случилось здесь
много лет назад, никто, и подписи эти станут странными
непонятными письменами... Попробуй разобрать, что
САК — это «Санаха Коткин».
Пять лет плавал на СРТ, деревню не навещал, но
вдруг вернулся совсем, молчаливый и угрюмый; люди
поговаривали, что, когда Санаха пришел с рейса, то по
дороге в Архангельск, дескать, его ограбили — взяли
большую сумму денег, и после того он стал якобы за
говариваться. Первое время к нему приглядывались, в
разговоре старались не вспоминать море, не касались
заработков; но в речах Санаха был как все, сам и на
просился на тоню Кукушкины слезы, сел туда звенье
вым; а Герка Селиверстов в том году промышлял на
соседнем стане, самом дальнем, и когда приходилось
бежать домой, то невольно останавливался у Санахи
Коткин а.
Санаха заискивающе глядел на Германа, он как-то
похудел и обородател по самые скулы, и глаза в тем
ных провалах лихорадочно светились. Герман изредка
поглядывал за Санахой и чувствовал себя в чем-то по
винным, словно бы это он обокрал мужика, или чем-то
обидел, или отнял свободу, которой не вправе распоря
жаться. Он не мог выносить заискивающего Санахиного
взгляда, и потому старался бывать реже на соседней
тоне, и, возвращаясь в Вазицу, стал обходить Кукушки
ны слезы ночью, чем удивлял своих напарников. О каза
лось, что тайну, которую взвалил на себя Герман до
бровольно, не так-то просто хранить. Но вскоре все раз
решилось само собой: в тот же сезон, на переломе ле
та, Санаха Коткин ушел с ружьем в лес, а нашли его
уже следующей весной. Но Герман и поныне, порой за
думываясь над странной гибелью, не мог понять, а что
же понудило мужика вернуться сюда, на тоню Кукуш
кины слезы, и рядом с нею, в березовой рощице, уйти
из жизни, ничего не сказав никому и ничего не объяс
нив. Теперь два загадочных человека поселились в па
мяти Германа — Санаха Коткин и отчим Мартын Пе
тенбург, он поставил их почему-то рядом, таких раз
ных, непонятных и не понятых им...
131
крыше с порывистым шумом, и Герман еще сквозь том
ление и сон понял, что дождь перемешан с ветром и
идет с полуночной стороны. Темно было, как декабрь
ской ночью, в черное оконце едва сочился тусклый свет,
более похожий на плесень. В первый момент Герман
еще не понял беды, потому что не расслышал шума мо
ря: ливень был так силен, что затопил в себе и накат
ный гул волны, и порывы ветра. Там за стеной все
смешалось: и дождь, и ветер, и рев воды, создавая
мрак, вызывая растерянность и страх.
— Сашка, эй ты!— крикнул Герман в полную темь,
потом пошарил в изголовье и зажег спичку. Казалось,
что волею колдовства очутились они в октябрьской бе
зысходной ночи в самом конце промысла, когда на ста
не доживают последние дни, смиряясь с теменью и
осенним непогодьем. Сашка лежал скрючившись, как
малое дитя, поджав колени к подбородку, и в желтом
провале короткого света выглядел мертвым. Спичка
зашипела, обожгла пальцы и погасла. И тогда Гер
ман пришел в себя, вздрогнул, а мысли уже беспоря
дочно метались, и каждая клеточка тела насторажи
валась, готовая к работе. Вскоре он привык к сумраку,
и оказалось вдруг, что в избушке не так уж и темно,
как показалось спросонья. Герман толкнул Сашку в
плечо, тот оторопело вскочил, пугаясь и по-рыбьи разе
вая рот.
— Чего тебе, ты чего?
— Послушай,— почему-то шепотом попросил Гер
ман, но слушать не дал, а тут же заорал: — А ну, со
бирайся живо! Чего расселся, не у тещи в гостях!
Они надели желтые роканы и рыбачьи резиновые
штаны, сапоги сразу растянули на всю ногу до самых
пахов и кинулись на берег. Ливень стегнул по лицу и
заставил отвернуться: сначала показалось, что воздух
выкачан, а осталась вокруг лишь эта секущая бесконеч
ная вода, потому что ветер забивал рот, дождь хлестал
по лицу, даже больно стало щекам, и нечем было ды
шать. С болота в море хлынули темные ручьи, спуск от
избы размыло, и рыбаки скатились вниз на седалищах,
скользя резиновыми штанами.
У моря было светлее, и оттого казалось еще страш
нее. Мутная волна катилась с накатистым ревом и гро-
135
кинуть сейчас спасительный берег, ибо что значит че
ловек, эта ж алкая тля, перед наполненной безумной
яростью плотью, каждая мышца которой взрывается,
повинуясь фантастической неуправляемой силе, и вски
дывает в мутное небо клокочущие потоки воды. Тут
неожиданно стекла по небу молния, словно бы по
оконному стеклу царапнули мелом, и следом на своей
грохочущей телеге прокатился Илья, высекая из небес
ных булыг искры. Казалось, дождь сразу запах гарью,
потяжелел и присмирел.
А Герман не рассуждал, он не видел этой навальной
волны и злого, вздыбленного под небеса моря — краем
глаза он заметил только, что тайник стоит, значит, не
проспали, и, глядя лишь на эти черные маковки и мо
ля бога, чтобы они не пропали, Селиверстов надрывно
толкал карбас, и по сопению около он понимал, что
Сашка рядом, а значит, все в порядке. Три раза они пы
тались завести в прибой тупорылый развалистый кар
бас, но суденко на россыпи забрасывало боком и зали
вало, и только на четвертый раз, забредя по пояс, Гер
ман сдержал посудину, а Сашка, лихорадочно работая
гребями, вытащил лодку на голомень, где волна была
хоть и выше, но не столь частая и дробная.
Если бы их было трое, все получилось бы проще:
один сидит на веслах, другой сметывает сети на телдоса
и держится за колья, а третий отвязывает веревочные
хвосты, за которые крепится ловушка. Но сейчас на
веслах сидеть было некому, и рыбаки тянулись за тети
вой; очередной волной карбас то и дело заносило в