Ну выпорол, эка невидаль».
Но Герка слышал эти слова, и ему казалось, что
мать предала его, и он еще пуще горевал, заливаясь
молчаливыми слезами. А отчим говорил матери во весь
голос, наверное, для того, чтобы слышал Герка, и этим
как бы просил прощения у мальчишки: «Нехорошо как-
то, В1ишь вот... Но в море-то дно золотое, а в людях
земляное. Все может родиться — и хорошее, и дурное,
смотря, что посеешь да как присмотришь... А он на чу
жой хребтине в рай...»
Вечером, когда отчим уже спал, мать забралась к
Герке на полати и, прижимая его к теплому животу,
шептала в самое ухо: «Ой дурак ты, за что отца так?
Он ведь добрый, молиться на него надо, а ты?» — «Да,
«добрый», — тянул Герка, не забывая обиды,— даже за
146
валась словами м ать.— Оттого и не садится, чтобы вас
не стеснять. Сам-то лишнего кусочка не съест, все для
вас. А ты, у!.. Это ж счастье-то какое, что он с на
ми»...
Черная толпа залила голубой городок, можжевело
вые кусты набухли от влаги и пряно пахли. Небо по
светлело, откатываясь в даль немыслимую потончавшим
дождливым пологом, а море вроде бы приблизилось и,
набухшее, лежало подле холма, наполняясь глубинным
светом. Редкие пологие волны, отороченные пенными
воротниками, накатывались на песчаную отмель и рас
сыпались, медленно и беззвучно опадая желтоватой печ
ной. А уж только потом доносился громовый хриплый
раскат.
Гроб еще покачивался над головами, потом на ка
кое-то мгновение застыл, словно люди не решались от
дать его земле, и в последний раз Мартын Петенбург
еще глянул на море, где освобожденный дух его бело
крылой чайкой-поморником тянулся над прибреж
ной зеленой отмелью, унося с собой черную короткую
тень.
15
Тамара на поминки пришла, немного помогла свек
рови собрать на стол, но посидела недолго, где-то с
краю застолья, почти с мертвым меловым лицом и ко
ричневыми пятаками под глазами; мужа словно и не
заметила и первой покинула поминки. Герман тоже по
спешил следом, почти трезвый, но нагнал жену только
возле своей избы: Тамара будто убегала, понуря голову
и сильно размахивая руками, однако дверь перед носом
мужа не прихлопнула, оставила настежь, точно чуяла,
что он идет следом.
Герман дома еще не был с той самой ссоры, он как-
то сторонне оглядел кухоньку и перемен не уловил. Та
мара остановилась у окна, спина ее была отчужденно
равнодушна и зла, словно женщина с нетерпением ж да
ла, когда же этот посторонний человек покинет дом, но
Герман так и остался близ ободверины, и на отсырев
шем мятом лице глубоко провалились потухшие капель-
147
нальная рюмка водки только усилила опустошенность
души, а ему так хотелось сейчас мира и покоя, и, браня
себя за прошлое, Герман ждал, что жена откликнется
на мучительный голос его сердца и все забудется, обой
дется без визгливых бранных слов и истерик, вскомкан-
ных волос и белых от бешенства глаз.
— Тамара, ну чего ты? — спросил едва слышно и
сам удивился рыхлости голоса. Плечи жены вздрогнули,
но она так и осталась стоять лицом к окну, за которым
лежала пустая на отливе река с черными головнями
топляков и рыжими проплешинами мелей, и даже не ве
рилось сейчас, что река может быть радостной и муску
листой, бросающей завитые волны на низкие травяные
берега, когда над ней, располневшей от воды, стреми
тельно раскачиваются чайки и уходят в сторону с се
ребристой добычей в клювах. Сейчас река была пустой,
и столь же пусты были безрадостные Тамарины глаза,
на которых лежала тусклая плесень света.
— Ты вот скажи, Тамара, если ты все понимаешь...
Ведь зрелого-то возраста совсем мало жить, а почто
мы миром не можем жить, все чего-то делим? А зрело-
го-то возраста так мало...
И Герман сделал несколько шагов навстречу без-
молвной и сиротливо одинокой женщине возле окна,
наполняясь жалостью и состраданием к ней, топча и
проклиная в душе себя, словно бы только сейчас услы
шал сердцем всю одинокость обиженного человека.
— Ну прости, забудь, что было, — хрипло попросил
зажатым горловым голосом. Тамара обернулась резко
и зло, углы губ брезгливо опали, что-то хищное и непри
ятное было сейчас в побледневшем лице.
— Уходи, видеть тебя не хочу!
— Ты скажи, что от меня надо...
— Уходи, — повторила тупо.
Герман взглянул в ее застывшие глаза, в которых не
было ничего, кроме упрямства и раздражения, и, без
вольно пожав плечами, пошел прочь... «Что еще надо
ей? Тоже мне принцесса на горошине! — наполняясь от
ветным раздражением, думал Герман. — Все есть, зара
боток всегда в дом. Детей нет, дак саму винить надо.
Ну когда выпью, дак не столь и часто, совсем неболь
шой процент, ума-то не пропью. С жиру бесится баба.
148
сесть верхом и погонять».
Герман никогда еще так не страдал душой, и это
страдание было для него непонятным: он услышал в
себе жалость к женщине, которая случайно стала его
женой, и этой жалостью был удивлен.
Откуда же было знать Герману, что даже великое
благоденствие и сытость не освободят человечество от
страданий?
«...Задумала на плечи сесть да погонять. Забрако
вала меня, дак можно и погонять? А ведь когда хомут
трет, даже лошадь сбесится. Чего еще надо? И в доме
все есть: давно ли живем, а завели ,и холодильник, и
стиральную машину, и шифоньер барахла всякого...
Ничего, перебесится, мягче будет, сама прибежит». —
И уже ни жалости, ни сострадания не осталось в его
душе — все потопила и захлестнула мужская самовлюб
ленность...
Госта разошлись, Анисья с дочерью Галькой сидели
обнявшись в красном углу, уставясь мокрыми глазами
на разоренный стол, в комнатах пахло едой и тем сирот
ским и печальным запахом тлена, который еще долго
живет в доме после покойника.
Мать взглянула на сына и промолчала, только обе
жала пальцами кофточку, словно забыла застегнуть
ее. У Гальки глаза были опухшие, и, даже перед братом
стыдясь своего зареванного лица, она отвернулась,
опершись щекой о материно плечо.
— Мать, прости, я, пожалуй, поеду на тоню. Кому-
то ехать надо, — сказал Герман, быстро коснувшись л а
донью ее руки. Мать равнодушно качнула головой, дес
кать, что поделаешь, поезжай, а я уж тут как-нибудь
сама обойдусь.
Вечер был тихий, море успокоилось и не ворочалось
более угрозливо, розовый половик раскатало солнце по
едва сморщенной глади, и блики света, похожие на
больших разомлевших зверей, легко колыхались на во
де. Тихо было, и, утомленно шелестя, накатывалось
море на песок, истончаясь до прозрачности, сочилось в
желтую зернь и чуть слышно шипело. И даже не вери
лось сейчас, что еще несколько часов назад над почер
невшей деревней накрапывал занудливый дождь и над
головами людей свою последнюю дорогу совершал Мар
Н9