фан с оборками вспомнился, шелковый, с большими ма
линовыми розами: когда бабушка шла на высоких жел
тых каблучках, он тяжело бился о колени, едва зави
ваясь вокруг ног; руки еще вспомнились, ладони узкие,
почти детские, обтянутые натуго рыжеватой кожей с
мелкой насечкой морщин, — казалось, козонки вот-вот
пролупятся наружу, — а пальцы длинные, чуть изогну
тые, каждый на свой манер.
178
да еще был мал, а позже в Снопу как-то все не наез
жали: мать совсем зашилась с колхозной работой и с
детьми. Последний раз Геля видел бабу Наталью уже
совсем остаревшей где-то вскорости после армии; он
тогда многое передумал и перечувствовал, и все, что
касалось лично его или его близких, задевало тревож
но и чутко, особенно их радости, печали, и, может, по
тому та последняя встреча особенно помнилась...
Приехали с матерью в Снопу где-то на изломе ав
густа, ночи уже загустели, деревня стояла на угоре и
показалась неожиданно большим черным валуном в
белесоватом небе, но сначала донесло мерным живым
теплом и дыханием, хотя было тихо до вязкой тяжести
в ушах. Только порой далеко, за рекой, вспыхивали
зарницы. Стояли рябиновые ночи, и от длинных голу
боватых сполохов, от запахов подкошенных клеверов
и гороха, что изредка наплывали с полей, тишина ка
залась еще осязаемее, на нее можно было натолкнуть
ся, потрогать ладонью как нечто гладкое и непрозрач
ное.
Баба Наталья будто заведомо знала, в каком час
наедут гости, и стояла в растворе поветных ворот бе
лым призрачным пятном. Геля прижался к бабе и ощу
тил ее всю, мягкую и теплую, как летняя земля, от ба
бы пахло дрожжевым тестом; она пригибала Гелину
голову сильно и немного больно и целовала мелко и
часто, одновременно плача и смеясь:
— Вот ты какой герой. Ну ладно, хоть перед смер
тью выглядела у Лизки последыша. Наш парень-то,
солдато1вский. Ну а ты-то, Лизка, чего стоишь в под-
звозье, как неродная дочь?
Повернулась, зашлепала по повети босыми ногами,
так и не отпустила ладонь внука — вцепилась в нее
сухими тонкими пальцами.
— Дедко-то спит. Остарел наш дедко. Я и говорю:
«Неужто гостей не выйдешь встречать?» Говорит: «Зав
тра заодно и насмотрюсь». Вы сейчас похлебайте чего
ли и — спать, а уж завтра будем привально делать.
— Какое еще привальное? — воспротивилась было
мать, но баба Наталья только кышнула на нее.
— Не твое собачье дело. Твое дело только помал
кивать.
179
Геля ворочался в балагане, изба уже спала, под ситце
вым пологом было прохладно, и Геля забрался в
оленью полость. Она сначала покусывала с непривыч
ки, потом Геля обжился в ней, от постели пахло зверем
и застарелой пылью; где-то за углом звякала уздечкой
лошадь, внизу под поветью взбрыкивали во сне овцы.
Все было необычно для него, и Геля часто распахивал
глаза: ему чудилось, как кто-то незримый открывает
полог, потому что свежий воздух врывался под пожел
тевший от сырости ситец. Показалось, что заскрипели
поветные ворота, потом кто-то чужой и настороженный
спускался по крашеной лестнице скользящими шагами,
лестница скрипела нервно и надсадно и долго еще по
трескивала в ступенях.
Так почему же он через семь лет помнит в мельчай
ших подробностях именно эту тишину, и скрипы ночной
лестницы, и даже самый сон, глубокий, как беспамят
ство, и прохладный, как овражная глубина? Помнится
даже, как просыпался, потягиваясь в оленьих постелях:
желтенький ситец светился прозрачно, будто намаслен
ный пергамент, — значит, двери на поветь были откры
ты ,— и косые полосы осеннего солнца ложились на по
крывало балагана. Чьи-то осторожные шаги вырастали
неожиданно рядом, сквозь ситец виднелась неровная
черная тень, кто-то шептался и затаенно смеялся; потом
в самом изголовье раздался бабушкин ворчливый голос,
он был низкий и рассыпчатый, будто в решетке катали
горох: «Эй, засоня, хватит спать-то, всех девок про
караулишь».
Он тогда открыл глаза с легким чувством недоуме
ния, ощущая свободу и легкость во всем теле, будто и
не спал вовсе, а просто на минутку прикрыл глаза.
Бабушка уже была торжественная, но не та, прежняя—
осанистая, в желтых кожаных полусапожках и в ба
тистовой кофточке, стянутой под грудью узким вязаным
пояском. Ныне она осела на болезненных вялых ногах,
ходила в шерстяных своевязанных головках и больших
кожаных тапочках, платье на ней было зеленого ста
ринного шелку с большим вырезом на груди, в котором
виднелась морщинистая ореховая кожа. Правда, кур
носый нос был так же задиристо вздернут, но глубже
стали на нем неровные конопинки, да и лицо подсохло,
180
на крутых скулах, будто загорело оно; уж лишнего
мясца не наросло на бабином лице. Вот и волосы она
стала носить по-новому, без старинного черного повой
ника, расчесывая чуть зеленоватую седину на две сто
роны с пробором посередине, а сзади завязывая в два
узелка.
И эти, почему-то милые для Гели, подробности ожи
вила память, вернее проявила уже нынче, когда бабы
Натальи не стало. Он тогда пытался разглядеть, как
бабушка вяжет свои узелочки из седых' паутинных во
лос, но заметил лишь мерное кружение пальцев и хит
рый выверт локтя.
...Хмельной и грустный, Геля то выныривал из вос
поминаний, когда слышал резкий перезвон стакаш-
ков, — это дядя Кроня приглашал поддержать, то
опять окунался обратно. Почему-то и разговор за сто
лом навязался поминный, невеселый — все не могли
забыть покоенку Наталью.
— Уж матушка наша всю жизнь в мятке была, в
работе. Ты-то, Кроня, помладше, наверное, не помнишь,
а она нам, бывало, кричит: «Девки, мните мне спину!»
Мы-то и прыгаем по спине, нам и любо, нам игра. Р а
зомнем, она встанет и снова работать начнет. Десяте-
рых-то надо было выпестовать. А как шестеро-то на
войну запоходили, ни об одном слезинки не выронила.
А где они, парни? Кроме тебя, Кронюшка, никто не
пришел, дак как тебя ей было не жалеть? Померла, но
от смерти выходила.
А Геля уже видел бабу Наталью за столом: она ус
тала от беготни и сейчас сидит с краешка стола, гото
вая сорваться за щукой соленой, иль за брусникой
моченой прошлогодней, иль за квашеным луком — чего
попросят гости дорогие. Рядом с ней дед Спиря: в вы
шитой рубахе, локти лежат на столе, на лице замеча
тельная маленькая улыбка, глаза почти бесцветные,
огромные, они мечтательно и незряче кочуют с лица на
лицо, с трудом узнавая родных; под шишковатым, вро
де бы опухшим носом — скобкой усы, неровно подстри
женные бабой Натальей и сивые от постоянного таба
ка. Рядом у тарелки дымится папироска, и после каж
дой ложки супа он тянет «северинку» в узкие голубые
губы и долго вдыхает в себя угарный дым.
181
остарел Спиря Солдатов, да и годы — далеко за семь