десят, а вроде бы совсем недавно был молод, ведь и в
пятьдесят казался молодым и еще азартно поглядывал
на бабью юбку и не прочь был побаловаться на сторо
не, когда уходил с длинным обозом на Москву иль Л е
нинград. Геля еще помнит деда Спирю, когда у того
усы были толстой скобкой и ячменные цветом, а глаза
голубые с тусклой окалиной в углах и волосы тоже яч
менные, чуть посекшиеся и побитые редкой сединой;
а сам-то дед роста невеликого, но весь крепкий, как мо
лодой гриб. И когда, наезжая в Слободу, он останавли
вался у Чудиновых, то словно бы житнее поле привозил
с собой, и горький запах ивы, и зимнего сухого снега,
но все эти запахи перебивал постоянный махорочный
дух, который в маленькой комнатке поселялся напроч-
но, пока там жил дед. Геля помнит, как раздевался дед
Спиря, выныривая из огромной малицы: черный ста
ренький пиджак был серым от оленьего ворса, и все
Чудиновы осаждали деда и ощипывали его от белесой
шерсти, как гусака, а он только поворачивался в тол
стых своекатанных валенках с пришивными голяшками
и победно накручивал ус, и глаза его походили на ма
ленькие весенние лужицы.
Как ждали у Чудиновых деда! Он всегда появлялся
неожиданно, басил густо, с хрипотцой: «Ну как вы тут
разживаетесь?» — и, освободившись от малицы, опять
нырял в сани-розвальни почти с головой, долго рылся в
залежалом сене, под оленьими постелями и прелыми
фуфайками, тут же на улице на ухватистом морозе раз
ворачивал мешковину и доставал большую золотистую
буханку, которая давалась ему для обозной жизни. И
не было ничего на свете вкуснее этой белой буханки,
пупырчатой по горбушке, с медовой поджаристой
крышкой; а если хлеб развалить ножом пополам, то
кулак свободно мог бы войти в ноздристую тягучую
мякоть, от которой кружилась голова и рот исходил
слюной.
Прошли годы, но запах и вкус именно того хлеба
чутко стоят в памяти и, наверное, будут храниться в
ней до самой смерти. И живет в душе Гели не тот дед
Спиря, который сидел за столом, улыбчивый, как маль
чик, с локотками на столешне, а другой — давний: ры
182
Геля смотрел тогда на бабушку Наталью и не ду-
мал-не гадал, что видит ее в последний раз, смотрел и
наполнялся неожиданной любовью, переводил взгляд
на дядю Кроню — вот уж истый дедушка Спиря, — по
том разглядывал тетю Клаву, молчаливую маленькую
женщину с косоватым ртом, который она все морщи
ла, — и тоже любил их.
А день, помнится, тогда выдался распевный, весь в
голубых и охряных красках; в тот год рано все заж ел
тело, и уже в середине августа береза стала седеть,
а потом и ронять вялый лист. Говорили, что осень ран
няя, а значит, трудной будет зима. Все так и случилось:
в сентябре пали морозы, там и снег навалился, а в де
кабре стаял весь, будто весна пришла заново, и даже
на ивах родились матовые влажные сережки, но потом
рождественские морозы взяли свое, и сразу все зако-
лело-застыло от мороза, и по улицам было неуютно и
скользко ходить.
Но тот день был благословенный. Бабушка Наталья
сидела в красном углу, у кромки небольшого оконца,
солнечный свет ложился на глаза, и потому баба часто
подмаргивала, заслоняясь от всех ладонью. Потом не
заметно перекрестилась, будто щепоть поцеловала, сама
застолье кувшином браги обошла и сказала:
— У гореванья да у радости слезы из одних глаз,
да на разном хмелю настоены. А ну, бабы-мужики, я
так скажу, старая грешница, — а ты, дедко, молчи, ты
не подтыкай меня локтем, глухарь сивый: «Всех девок
не перецелуешь, всей работы не переделаешь, всех де
нег не заработаешь, всего вина не перепьешь, но к это
му надо стремиться». Ну, Лиза, Кроня, Клава — дети
мои, и ты, Гелюшка, воробьиное яичко, выше стакашек,
пусть рука не шелохнется и сердце не замутится. Вы
пьем до дна, не оставим зависти. Вот уж чего не тер
плю — зависти не терплю».
Дедушка тоже поднял пузатый стакашек, но паль
цы уже держали плохо, и брага пролилась на скатерть
мутной лужицей.
— Папа, тебе ведь нельзя, — ворчливо сказала мать,
и, как заметил Геля, баба Наталья ужасно обиделась
и посмотрела в ее сторону косо и потом дочери Лизаве
те с большим намеком сказала:
183
веселье живет. Ты, Лизавета, думаешь, что мы на ста
рости лет пьяницы, а мы — красавицы. Век живем, век
пьем и пьяны не бываем. Так или нет, дедко?
— Вот уж сказано, как приколочено, — согласился
дед Спиря. — Я таких-то еще пять стакашков могу да
и в пляс пойду. У меня тогда кровь жарче бежит и
душа будто наново рождается.
— На золотой-то свадьбе пятьдесят человек было.
Пляски-то сколько, а песен — по всей деревне. И только
дочи родная, не приехала. Будто за тридевять земель
где живет.
— Да попажа-то не очень... К вам уедешь, а обрат
но не знаешь, как и ворочаться, — виновато ответила
мать и обидчиво покраснела, некрасивые пятна просту
пили на скулах.
— У вас все как у неродных. Ты, Лизка, от своей
гордости выверты строишь. В обиде я на тебя. Мужа
нет, уж давно и косточки погнили и травой поросли,
а ты все под него строишься, все чего-то ждешь, от лю
дей сторонишься. Друзей без недостатков ищешь, а
таковых не бывает. Вот и плачешь одна, как рябая
кукша.
— Ну будет, мамушка. Чего вам мой Андрей попе
рек горла встал?
— Он-то нам люб был, хоть и воровски тебя вы
крал, без нашего благословенья. Ну а ты пошто чужая
всем? Иль мещане Чудиновы тебя под себя переделали?
— А потому и чужая, что радости от людей не ви
жу. Только зависть какая-то кругом.
— Ты-то сама много радости даришь?.. Ну да лад
но, живи как знаешь, только на стороне не проживешь.
Наши-то годы закатны. Нам-то ныне хоть бы еще уме
реть ладом да людей не напозорить. Правда, ныне
наверху никого не оставляют, все равно в землю упе
хают, — оборвала себя баба Наталья, платье на груди
оправила, пальцы послюнявила и огладила белую го
лову.
— Ну, гости дорогие, сердешные, на меня не точи
тесь, что я своим длинным языком вас скукожила.
Как
во на-а-ашей
было
во деревне,
ой..,
184
будто легким сквозняком подуло из сеней, а может,
так самой себе шепнула что, осердясь, в общем, не по
нять было — такой едва уловимый песенный звук ро
дился над застольем. Так рождается прилив на реке,
когда вода окротеет, и не может двинуться к морю те
кучей своей волной, и как бы застынет в мимолетном
задумчивом сне — тут и пронесется над густой водой
широкий вздох, и легкая рябь, будто стая мальков, ки
нется в берега, взморщит речную гладь. И уж только
потом, смелея, пойдут с моря валы за валами, мутные,
как бражка, и сразу оживет, очнется природа, и родятся
над рекой новые звуки ветра, звона волны, легкого шур
шания кустов: значит, прилив взял свое.
Во веселенькой было сло-бо-де...
Тут баба Наталья взяла верхом, голос у нее был