слегка надтреснутый и дребезжал, но вялой слабости,
усталости не было в сильном просторном звуке, широ
ком и текучем и по-северному коленчатом, как корич
невый лесной ручей... И вдруг дед Спиря локтем ото
двинул посуду, расстегнул на воротнике пуговки, осво
бождая дряблую кадыкастую шею, и согласно подхва
тил низким булькающим голосом, будто не из горла,
а из самого нутра полилась простуженная песня:
Во веселой слободе жил мальчишка лет сем-над-цатл...
И до того у стариков согласно все получилось, так
дразняще зазывны были эти голоса в низкой голубой
горнице с коричневыми потолками и красными петуха
ми на угловой печке, что не поддержать было бы про
сто грешно, и гости разом задвигались, будто вздохнули
свободно, и даже мать приготовилась пролить тонень
кий слабый голос. Но баба Наталья неожиданно песню
порвала:
— Кабы кто тонким голосом подпел, я тонким нын
че не могу, глухой у меня голос и гарчит по-вороньи,—
и сразу заулыбалась своей шутке, глаза очистились от
белой старческой пленки; без всякого подхода налила
себе из кувшина и выпила стакан браги, не охнув, не
мотнув досадливо головой.
...Ой, позволь-ка, папенька, жениться,
Ой, позволь мне взять кого люблю
Н о отец сыну не поверил, ой,
Что на свете есть любовь.
185
по-своему заголосил, больше без слов, потому как пес
ня эта забываться стала, а баба Наталья туг уж разо
шлась вовсю: глаза закрыла, головой качает, и кажется,
что вот-вот по сухой щеке горючая слезапрольетс
Голос у бабы перехватывало, грусть была в нем невы
разимая, словно пятерых сынов оплакивала, и у Гели
в горле запершило, и он стал крепиться.
Сын тут и заплакал, отцу слова,
Словечушка не сказал.
Пошел к Саш е-любуш ке на крыльцо...
И опять баба Наталья перебила себя, переживая
песню, будто с нею такое несчастье приключилось.
— Вот любовь-от чего делает. Пошел к отцу, а отец
не поверил. Пошел, значит, к Сашеньке-любушке и го
ворит: выйди ко мне, дай с правой руки кольцо. А она
не дала... Все девки-робята правда. Все получается в
жизни, все так и получается. Говорят, сказка — вралья,
а песня — быль. Бывало-то по-бывалошному, а нынче-то
по-нынешнему.
...Ой, возьми ты саблю остру
Д а сказни мою главу.
Ой, покатись, моя буйна головка,
Со моих широких плеч.
И катись, ой, прямо к маменьке
Д а к папы под окно.
Тогда папенька поверит, ой,
Что на свете есть любовь.
Последние слова баба Наталья выводила долго, в
самой вышине, тут у нее и прежний девический голос
родился; потом глаз один приоткрыла, а в нем уже
бесы живут. Плечиком ворохнула:
— Посуда чистоту любит. А кажна песня до конца
не допевается, а по рюмочке винца полагается. Кабы
бражки туесок, побежал бы голосок...
Вот и вся тут бабка Наталья, чего хочешь с нее
бери, — такой она и в памяти у Гели живет.
4
Бревно было неподатливым и комлистым, и Федя
Чудинов, у которого не хватало в мальчишеском сухом
теле необходимой лошадиной силы, брал настырным
1S6
рядный жилет, мозолила плечо, но у Федора даже и
в мыслях не было, чтобы эту надрывную работу бро
сить, только об одном жалел он, что приспособил ват
ный колпак на плечо: ведь пылающее солнце сейчас
стегает его непокрытую голову, и страшная радиация
пронизывает ее насквозь. Федя Чудинов понимал: оста
навливаться, чтобы надеть колпак, нельзя, потому что
с бревном он снова уже не стронется с места. Третий
год он носил эту своешитую тяжелую одежду, но для са
мого Чудинова тут странного ничего не было, ибо он
твердо уверился в том, что все земные болезни проис
ходят от солнечного излучения, и если укрыться от
него, — а вата способна защитить, — он будет жить дол
го, пока не надоест.
О своем открытии Федор Чудинов особо не распро
странялся в городе, потому как невежественные люди,
слободские мещане, могли посчитать, что он «не в се
бе» или, как еще выражаются, «у него не все дома»; и
до сберкассы, где Федя работал старшим бухгалтером,
и в школу, где он преподавал по совместительству ри
сование, ходил в кителе полувоенного покроя и в темно
синих галифе.
Утром он покидал дом ровно без пятнадцати девять
(по нему сверяли часы) в широкой блинчатой кепке с
белой пупыркой посередине, в начищенных хромовых
сапогах, с орденом Красной Звезды на груди и с офи
церской сумкой, где у Чудинова лежали бухгалтерские
синего сукна нарукавники и постоянный обед: яйцо
всмятку, два черных тоненьких хлебца и бутерброд с
сыром. Ровно в час он выходил из сберкассы и направ
лялся в школу на урок рисования, и там, когда дети
набрасывали с натуры бутылку темно-синего стекла, ко
торую он приносил из учительской, и набор крашеных
деревянных яблок — все это называлось натурой,— Чу
динов жевал яичко, неслышно и косо шевеля оборча
тыми старушечьими губами, потом так же ловко и чис
топлотно съедал бутерброд и, оборотясь к ученикам
спиной, запивал скорый обед протухшей желтой водой
из классного графина, беспокоясь о своей печени.
«Боже ты мой, сколько раз было говорено, что чис
тая кипяченая в о д а— это девяносто процентов гаран
тированного здоровья! Они определенно хотят сгубить
187
ко улыбаясь и зачесывая попышнее невесомый вихорок
волос, а вслух говорил мягким, почти женским голосом:
— Дети, вы должны полностью отдавать себя этому
возвышенному предмету, который единственно назначен
для отдохновения настоящей воспитанной души.
Чудинов щурил круглые глаза, откидывал голову
назад и оглядывал пустую водочную бутылку и набор
деревянных крашеных яблок, потом опять перебирал
губами, вздыхал тяжко и, ступая вдоль парт, как под
кованная строевая лошадь, собирал дешевенькие, истер-
ханные резинкой рисовальные блокноты.
Без девяти два он опять уходил в свою сберкассу
с тем, чтобы покинуть ее ровно в шесть. И весь этот
п у т ьон совершал с педантичностью военного человека.
Федор Чудинов всегда полагал, что рожден для воен
ной карьеры: еще в школе он изучил все кубики и ром
бики, под его кроватью лежало оружие всяких видов,
правда, деревянное, он мастерил его вечера напролет,
при этом, сладко замирая и потея от восторга, во
ображал, как оно будет прицельно стрелять и верно
лежать в ладони. Когда приходила зима, он в поду-
горье вместе с ребятами своего околотка строил ледя
ные крепости и всегда руководил их осадой, таясь в
особой землянке «командарма», ведь так положено по
военному наставлению. Но если его почему-либо не вы
бирали в командиры, он молча поворачивался — ху
денький, в потертой коротенькой фуфайке, с цыпками
на красных узких запястьях — и, проваливаясь по ко
лено в снег, уходил целиной к лому, запирался в боко
вушке и горько плакал.
И когда пришла неожиданная война, он не содрог