©верху да сапогом резиновым, будто в шутку, песок
подталкивает, словно мужа захоронить хочет. Надо ей
191
мужа живьем в земле хоронить... Но, слава те богу,
комнатку уже оборудовал, потайную комнатку, тут во
енному блиндажу перед нею уступить: бревна в три на
ката, не бревнышки, а лиственница хорошая, да гравий
с цементом уж так любовно лег, будто по самым миро
вым образцам, и сверху земли метра полтора, и дер-
нинкой, дернинкой застлал. По своему проекту строил,
до самого нужничка усек, грешным делом, даже интел
лигентному человеку зайти вечерком, вернее, спустить
ся да представить, что он вроде бы один во всем мире,
и то приятно. Эх, Федор Максимович, со стороны могут
сказать, что индивидуалист ты, высшей марки индиви
дуальный человек, а я приму это, приму как компли
ментацию. У Федора Чудинова ничего из рук не выпа
дет: вроде бы из пустяка, а за год, не пьянствуя, не
развратничая, как некоторые (знаем, знаем, от нас ни-
ни...), живя законным тихим образом, приличный бун-
керок оборудовал, плитой древесной обшил да печку
чугунную поставил, такая чудесная печечка, уж веком
не треснет и не прогорит, хоть сутками палом пали. И
столик не забыл, и скамейки для сиденья там, для
спанья, и кладовочка с вентиляцией: такую кладовочку
продуктами забить — год жить можно, не стесняясь ли
холетья, да и выход запасной есть, он вроде бы и во
досток, но он же и выход.
А жена все небось думает, что погреб рою, одного
не поймет, дура, зачем нам два погреба, а я ее хитро
так обвел, мол, нынешний что-то киснуть стал, запах
нехороший дает. И не понять ей — где ей понять жен
ским умом? — что снаружи это вроде и погреб, и крыш
ка на срубе с замочком (на всякий-який, от лишних
любопытных глаз), а внизу-то потайная дверка. Только
шасть туда — и вроде бы есть я, а вроде и нет меня,
как хочешь пойми, и никакая бомба не достанет. Во
дички захотел — ведрышко спустил: вот она, водичка,
без всякой тебе радиации; в кладовочку руку запустил,
а там продукт всякий. А много ли мне одному надо, я
по-китайски: щепоточку риса — вот и сыт, как божья
птичка... Говорят, войны не будет. Врут люди, только
себя предрасполагают к отдыху да в шутку планируют
перед телевизором, как простынкой будут закрываться
в случае того самого взрыва. А пока есть на земле хоть
192
будут. Ну и пусть грызутся, а я, спасибо, прошлой
войной сыт — ведь не каждого так бомбами постегало,
и не каждый умирал на земле да заново воскресал, а
со мной, Федором Чудиновым, такое случалось. А нын
че я жить хочу, я долго жить буду, всех дольше буду
жить», — с маленькой снисходительной радостью думал
Понтонер, глядя в блеклое отгорающее небо, на легкий
косой свет, что ложился на лицо и неярко слепил гла
за, на суетливого жаворонка, словно боящегося упасть
с небес и все же пропадающего в дальних серебристых
овсах, на толстую полосатую медуницу, покинувшую
спелые клевера...
«Осподи, и неуж не вечно все? — опять размягченно
подумал Федор Понтонер, и будто бы мысленно грозил
кому-то, и жаловался, и плакал неслышно и тонко, од
ной душой. Но неожиданно вспомнился хмуроватый
взгляд Крони Солдатова, и вроде бы черное ненастное
облачко неслышно набежало на душу Понтонера... —
Сестру потешить приехал, давно не бывал, значит,
полюбоваться приехал. Сразу видно, что необразован
ный человек, фигурально выражаясь, — деревня. Д ру
гой приличный человек удосужился бы поздороваться,
а этот посмотрел, будто волк на бердану или словно
я в прошлое рождество тысячу у него занял и не отдал.
А я ничего не занимал и никому ничего не должен...»
Федор Понтонер решил с земляной работой сегодня
закруглиться — и так весь отпуск угрохал, ни дня от
дыха не видел, да еще ввечеру нужно овец пасти. Че
рез задние ворота он вошел в крытый двор, и опять теп
лое удовольствие от жизни поселилось в душе. Все тут
было поставлено добротно: белая банька, и дровяник,
и поросятничек с цементными полами и паровым ото
плением, и овчарник на двенадцать скотинок; не овцы,
правда, — одна мелочевка, но столько заботы с ними —
руки оторвут. И опять же, куда без овчишек? Мясо
свое, не покупное, а попробуй в магазин-то побегай
каждый день, тут никаких денег не хватит. А если мясо
свое, да поросюшку-другую на ноги поставишь, то и жи
вым весом родному государству можешь загнать по два
рубля сорок копеек за килограмм, а хряк килограммов
двести — двести пятьдесят потянет, ведь столовские
харчи хорошие. Ныне народ совсем заелся: и то не ест,
7
Золотое дно
193
дают, так все лучше ищут, словно и войны не видали.
Вон Талька из столовой ведра припрет, так ложка сто
ит... По два сорок, да на двести помножь — это пятьсот
рублей чистыми: от поганой свиньи, а денежки чистые,
хотя, подумать только, кто и ест эту свинину — тьфу,
гадость! Говорят, даже покойников эта животина по
требляет. А денежки чистые. Пять хряков в год — это
две пятьсот наличными, но, конечно, труда положить
надо: в одиннадцать на боковую, а в четыре утра Фе
дор Чудинов как штык, будто в караул собрался, и
спать уж который год не хочется. Выйдет поутру — спит
Слобода, а он уже весь в поту, поросюхи кричат, будто
режут их, мокроступы навозные лижут, к рукам лас
тятся.
— Деточки вы мои! — Понтонер мимоходом потре
пал порося за лопухастые уши, щекотнул по щетинис
тому розовому загривку. — У-у, миленочек мой, оть ты
беда-та. Ну копи сальце, ты ешь, ты отъедайся на здо
ровом харче. Дядя Федя вас всех любит... — Понтонер
запустил руку в корыто, поболтал в запревшей гуще,
ладонью зачерпнул пойла, к лицу поднес и понюхал:
«Осподи, удовольствие одно. Сам бы ел, да звание не
позволяет. Славное же у вас житье, черт побери!»
*
*
*
Талька сидела посреди кухни, словно другого места
не нашла, и, освободив от платья отвисшую грудь, кор
мила сына; ноги разбросаны тяжело, и платье натяну
лось на бедрах, открывая серые кружавчики нижней
рубахи и толстые шишкастые колени. Федор еще с по
рога сделал губы вафельной трубочкой и пробовал что-
то ласково залопотать, но Талька оборвала его:
— Халявы-то мог бы и в скотнем оставить. А то
наубираться на тебя не могу. Д а скинывай свою кожу-
рину! Куда идешь, тебе — нет говорено?! — вдруг за
кричала визгливо и сердито, утыкая коричневый сосок
в рот малышу. — Тебе бы только в хлеву жить, а не
среди людей.
— Ну ладно, ладно, миленькая моя. Ну как тебя
понесет, как понесет, да как разнесет — ведь лопнешь,
194
Отворил двери и сбросил резиновые калоши за порог.
Жена нервно поерзала на табурете, тяжело дыша и
оседая рыхлым телом, и говорила уже притихшая:
— Сними ватник-то, давно постирать надо. Будто
от бешеной лошади прет, и как только ты выносишь