этакую душину? Ведь и зараза всякая расплодиться
может, — уж вяло и тихо закончила Талька.
— Ну а ты тоже, ерш глазастый! Ты не кусай
грудь-то, не кусай.
Ватный жилет и колпак Понтонер повесил возле
двери на гвоздик, чтобы после не искать, и, мягко сту
пая, все же подошел к сыну, вроде бы подкрался, испы
тующе и тревожно взглядывая на опущенное лицо ж е
ны, но дресвяной ладонью сына погладить не посмел:
не ладонь, а доска у Федора Понтонера — задубела от
всякой работы, и потому он только потряс ею над пле
чом жены, делая вид, будто сына Андрюшку за носик
сейчас ухватит.
— В пятьдесят лет мужики на пенсию идут, а ты
детей строишь, ненормальный какой-то. А помрешь, дак
куда я с малолетним? Да не кусай, Андрюшка, больно
ведь мамке делаешь! Тиша, иди, мальчик мой, покачай
братика в зыбке.
Из комнаты выскользнул худенький мальчик, нерод
ной сын Понтонера: личико блеклое, но спокойное, ко
роткие бровки вздернуты удивленно, будто Тиша что-то
хочет сказать, и рот круглый, материнский. Тиша мол
ча взял братика и, как нянька с большим стажем, при
жал к груди, покачал, наклонясь плечами к ребенку,
поправил у него что-то в пеленках — не то ручку, не то
ножку — и, по-женски запрокидываясь над зыбкой,
словно отрывая Андрюшку от титьки, положил его в
постель и так же молча качнул зыбку рукой, длинной
и тонкой, как стебель травы-корянки.
— Помрешь, дак я куда с двумя-то денусь?
— Не помру я, буду долго жить, — сказал Понто
нер, хмурясь в душе. — Посмотри я какой: высох весь.
Во мне нечему гнить и портиться.
— И не такие загибались, — нудно твердила Таль
ка, поворотясь к мужу широкой спиной.
— Может, когда и случится э т о . Но я жить буду
очень долго, пока не устану. А я никогда не устану.
7*
195
шадь убиваешься, свету белого не видишь. Ведь с со
бой на тот свет не потащишь. Только-то и унесешь, что
на себе. И меня-то лошадью сделал. Посмотри, за пять-
то лет во что меня оборотил — места живого нету, все
болит.
— У, надоеда, мещанская кровь. Сама шла за ме
ня, никто не тянул силой.
— Да, сама. Нужда заставила. Тут хоть за чурку
с глазами пойдешь.
— Тогда бы молодого какого задурила, а то на ста
рика позарилась.
— Укараулишь молодого. Что они, на дороге ва
ляются? Молодые-то все с пьянством убились. А ты
вспомни, как улещал, золотые горы обещал, а тут д а
же туфель порядошных нету. С чужой ноги донашиваю.
— Сказал ведь, что все твое будет. Ну что распыли
лась! Молоко в грудях сгорит, чем Андрюшку кормить
будешь? Может, для него и живу, — размягчаясь, ска
зал Понтонер и присел к столу. И вдруг непонятный хо
лодок суеверия впервые за последние годы обжег душу
Понтонера, и ему показалось даже, что он сказал ка
кие-то лишние слова, вроде бы выдал свой секрет, ко
торый вслух говорить не полагалось. Он мысленно
сплюнул и сказал себе: «Типун на язык», упрекнув се
бя за навязчивое бахвальство, но тут жена поставила
кашу манную да морковный сок, и за едой тревога за
глохла, уступив место новым мыслям, новым заботам.
— Ты из столовки ведра с крышкой носи...
— А я как ношу? — огрызнулась Талька.
— Не кричи, не кричи. Я и говорю — с крышкой
носи. Люди глупые, скажут, что у Федора Чудинова
кулацкие замашки. Им бы только ярлык навесить, а по
том и не расхлебать будет.
— Словно люди и не знают. Видят ведь, не слепые.
Каждый день с ведром прусь. Д а и в столовке не спря
чешь куски.
— А ведра-то с крышкой носи. Болтать люди будут,
мол, Талька Чудинова из столовки куски таскает. На
меня тень падет.
— Боишься, что в президиум не выберут? Посмотри,
люди-то над тобой хохочут.
— Падет, говорю, тень. Слободским только бы язы
196
Это же полнейшая мещанская эклектика...
— Ну, опять понес. Ты хоть по-русски скажи тол
ком.
— Я еще раз подвожу себя к мысли, что мещанст
во — это не сословие, как хотелось бы нам видеть, а
умственное состояние человека. А где ум, где? У тебя,
к примеру, а?
— А если я такая дура, почто и замуж брал?
■ О памятнике погибшим сколько разговоров бы—
ло, а никто и пальцем не щелкнул. А я триста рублей
как одну копейку всадил в это дело. Три-ста...
— Ты бы лучше Тише костюмчик купил. Парень-то
уж в третий класс походит, а я из старого платья опять
рубаху скроила. Небось, деньги-то в сейф не лезут.
— Ничего, год перебьется. Привычка к роскоши —
вредная привычка, отягчающая душу. Именно мещан
ство, пышным цветом взошедшее, погубит нас. Челове
чество погрязает в лености и безразличии, — продол
жал Понтонер, словно не расслышав просьбу жены.
— Ты на себя лучше оборотись. Вместо души сейф
себе устроил, — перебила Талька, и в ней, как поза
вчера у погреба, проснулось страшное желание подой
ти к мужу и ударить поленом по маленькой белой го
лове; что-то похожее на гадливость родилось в душе,
и, заглушая в себе нарастающий визгливый крик, она
зачастила словами, чтобы только не встрял Понтонер,
не перебил ее своим женским поучающим голосом. —
В Пинеге дедко один все на деньгах жил. Копил да в
подполье прятал, копил да прятал, а тут вдруг и при-
ведись смена старых денег. А он зажался, побоялся,
что расспросы начнуться, — знать, за душой темное де
ло было. Вот и не оттащил деньги. Все на завтра от
кладывал, а тут как-то быстро все обернулось, он и
опоздал. И стали деньги просто бумажками, даже сте
ны оклеивать и то не сгодились. Так не сто ли тысяч
в печи сжег.
— А ты разве не для денег живешь, не для живота
своего? Вон от жратвьт-то распухла, в столовке, небось,
за двоих ешь, покорительница мясных бифштексов и
старых сердец, — неожиданно распалился Понтонер:
его смутило, что она, эта сожительница на временном
пути его, вдруг упрекает и даже старается уравнять с
197
и он закричал сухим надрывным голосом, подавляя в
себе невольный страх: — Замолчи! Не смей раскрывать
свой лягушачий рот! От твоих воздухов пахнет злово
нием...
— А спать со мной не пахнет? Старое чучело, по
смотри, какой колпак напялил. От ватника-то смердит.
Думаешь, спасешься? Все ровно околеешь, раньше ме
ня подохнешь... Уйду, уйду, живи, как хочешь, — за
плакала Талька навзрыд, захлебываясь в слезах и
сморкаясь в фартук. В зыбке тонко заверещал ребенок,
лицо его от рева стало синюшным, а Тишка подошел
к матери, уткнулся худеньким лицом в плечо и забор
мотал:
— Мама, ну мама, не надо. Чего ты? Андрюшка с
реву задавится.
Понтонер, только чтобы не слышать шершавые
всхлипы, ушел в другую комнату, стул поставил посе
редке, не изменяя своей привычке, постелил на коленях
лоскут бархата, смахнул ладонями с голубого перла
мутра баяна невидимую пыльцу, пробежался кривыми
пальцами по клавишам, словно проверяя их крепость и
наличие на местах и заиграл «Раскинулось море ши
роко...» Давил Понтонер на клавиши резко, чуть на