Есть Кроня не хотел да и не мог; когда он приходил в
себя, то видел, как уносили мертвых: их натруженные
сапогами желтые пятки почему-то назойливо лезли в
глаза. А однажды лежачих раненых вынесли из медпун
кта, свалили на телеги кто в чем был и по тряскому бу
лыжнику долго возили по Бороухам. Кроня оказался в
одних кальсонах. Его совсем растрясло, мучила посто
янная боль...
В школе, куда пленных привезли под вечер, на полу
была прелая солома. К вечеру каменный дом высты
вал, и раздетые пленные жались друг к другу, делясь
своим крошечным теплом. А Кроне было ж арко, он ви
дел себя в летнем душном сосновом бору: белый мох
подгорел на солнце и хрустел под ногами, а от талой
смолы, от нагретых сосен сочился такой густой аптеч
ный запах, что было трудно дышать...
В школе раненых леж ало человек пятьсот, недели че
рез две более половины из них успокоилось от страд а
ний. А Кроня все еще жил. Однажды он пришел в себя,
попросил зеркало — нашелся осколок с детскую л а
дошку, Кроня всмотрелся в мутное отражение и увидел
лохматые стариковские брови, морщинистое чужое ли
цо с белыми лихорадочными глазами и сухие щеки. П о
том Кроня прощупал себя: коленки стали твердые и
большие, как кулаки.
Кроню опять понесли на перевязку, и впервые, ког
208
вевшие бинты, он не потерял сознание. Тут появился
врач, он с любопытством осмотрел раненого, не каса
ясь его рукой, и Кроня безразлично подумал, что где-
то видел этот седоватый жесткий бобрик волос и свет
лые глаза в сетке рытых морщин. Врач склонился еще
ниже, всматриваясь в Кронины выгоревшие глаза, от
немца пахло легким цветочным одеколоном и табаком.
Не разгибаясь, врач что-то сказал за спину. Костля
вый унтер сыто засмеялся, показывая крепкие желтые
зубы.
Кроня слушал чужую речь, не зная, что говорят о
нем, с удовольствием вдыхал тонкий цветочный запах
одеколона и посторонне думал, что этот немец с ж ест
кими седыми волосами чем-то похож на его городского
дядю. Он подумал вскользь, и мысль исчезла, едва н а
родившись, потому что немец с хрустом распрямился,
став далеким и призрачно неясным.1
Потом Кроню принесли обратно, в школу, и он вяло
поразился ее пустоте: в самом углу просторной залы на
рыжей, нет, скорее на черной от крови и грязи соломе
леж ало не больше сотни полунагих людей, которые вро
де бы пугались большого каменного пространства с ис
царапанными известковыми стенами и убегали от него
в самый дальний угол. Они словно бы дрались за этот
угол, потому что все вбились в него, просто слились в
один большой шевелящийся клубок.
Кроня еще не знал этой жизни, вернее, не помнил
ее: она протекала все эти двадцать дней мимо его соз
нания, и потому невольное чувство брезгливости ше
вельнулось в нем, и некоторое время он даж е леж ал
чуть в стороне на жестком жгуте соломы. Потом К ро
ню стал трясти холод, и он уже пожалел, что не мо
жет уйти обратно в беспамятство, где всегда было ж а р
ко. Вскоре Солдатов и сам оказался в смрадном, но
более теплом углу среди грязных и покрытых язвами
людей и с удивлением обнаружил, что его здесь знают,
что есть тут у него постоянное место чуть ли не в са
мой середине и даж е существует его покровитель, тол
стогубый лысеющий человек в синих кавалерийских
штанах и бязевой солдатской рубахе. О казалось, что у
Крони имеется своя мятая алюминиевая чаш ка и свое
изголовье, где под жгутом соломы лежит деревянная
209
по сто граммов старого хлеба и плеснули в чашки к а р
тофельного супу, покровитель начал кормить его с
ложки, нависая над Кроней мосластым широким телом,
а пустой левый рукав бязевой рубахи бесплотно и ще
котно ложился на Кронину грудь.
Солдатову внезапно захотелось есть, его разд р аж а
ло, как медленно, подставляя под лож ку кусок хлеба,
подносит ее покровитель, и Кроня, выхватив чашку,
стал пить жидкий суп через край, обливая подбородок,
шею и как-то тревожно и опасливо оглядываясь вокруг.
— Ну, мальчик, очнулся? — незлобиво сказал по
кровитель и обтер Кронину шею пустым рукавом, кото
рый, наверное, заменял полотенце.— Р аз очнулся, при
дется продолжить одиссею. А для многих она уже кон
чилась, да-да, мой мальчик, позволь мне так тебя н а
зывать. Здоровее были люди, но кончились, потому что
не им, а тебе суждено жить. Потому что у каждого
есть своя становая ж ила, есть такая ж ила в человеке,
но где она, никто не знает. А есть... — Однорукий по
кровитель еще что-то долго говорил, смешно шевеля
мохнатыми бровями; казалось, что и брови пытаются
что-то сказать свое, но лишь беззвучно играют на мор
щинах лба.
Кроня подогнулся в коленках и, не слушая, что го
ворит сосед, осторожно повалился на бок, заглуш ая в
себе боль и голод. У восемнадцатилетнего Крони не
было прошлого, а было лишь настоящее. И в свои во
семнадцать он уже безразлично принимал чужую
смерть, потому как этих смертей было столь много, что
они не волновали закаменевшую душу, были посторон
ними и какими-то ненастоящими: словно недвижных
людей ненадолго вынесли из школы, чтобы только н а
кормить и привести в порядок. Но сейчас Кроня не мог
себя представить мертвым: он очнулся, и соки жизни
уже будоражили его.
— Человек не знает, что управляет им, — все гово
рил однорукий, и Кроня подумал, что он, наверное, или
бывший поп, или учитель. — Случается ж е так, боже
мой: от пули ушел, из моря ледовитого выплыл, д аж е
из самолета выпал и уцелел, а однажды., шел босиком
по своему двору, — может, двадцать лет не видал дом и
по траве босиком не ступал, а хочется походить по ней
210
наколол — и никто уже не спасет... Вот как тут понять,
а? — спросил однорукий, но Кроня промолчал, потому
что он еще не умел размыш лять и не было к этому осо
бой охоты. Сосед покряхтел и вплотную ласково при
валился к парню: он дышал с хрипотцой, что-то внутри
у него булькало, переливалось и посвистывало, и Кроня
подумал, что так, бывало, спал отец Спиря после по
коса. ^ Б язевая рубашка соседа согревала спину, и р а
неный, лежащ ий справа, тоже отдавал часть своего
тепла, но Кроня все не мог согреться и усмирить круп
ную дрожь и всем телом ж ался к чужой горячей коже.
А через неделю — да-да, это было, пожалуй, через
неделю — раненых рассортировали последний раз. Ко
стлявый унтер приказал встать и тех, кто не мог под
няться, убивал, как больных усталых лошадей: выстрел
в ухо. Кроня Солдатов посторонне смотрел на происхо
дящее, и вдруг взгляд его столкнулся с глазами кост
лявого унтера, тот засмеялся, показывая крепкие ж ел
тые зубы, и что-то сказал врачу, который безучастно
стоял в дверях.
Странная игра началась, и бессловесной игрушкой
в ней волею обстоятельств стал Солдатов. Выстрелы
приближались к нему, а Кроня безучастно леж ал, будто