желанно ожидая смерти. Порой он переводил взгляд
на однорукого, тот стоял навытяжку, закаменев суту
лой спиной, и только лицо с большими ушами, дольны
ми морщинами на щеках и войлочными бровями напря
женно жило и мучительно вздрагивало, потому что
этот человек понял разговор и сейчас знал что-то, не
ведомое другим.
Внезапно босыми жесткими пальцами правой ноги
он больно ткнул Кроню в бедро и сказал едва слышно
одними губами:
— Ну вставай же, мой мальчик, иначе твоя одиссея
кончится, не начавшись, и мне будет обидно за твою
юную жизнь... Ну шевелись! — вдруг закричал он не
терпеливо и зло, а лицо покрылось влажной бледностью
и глаза испуганно и потерянно метнулись по зале.
Кроню это лицо смутило и взволновало, а костля
вый немец, легко сутулясь, неспешно и как бы обречен
но придвигался к нему, и ободряющая улыбка — мол,
держись, ведь умереть так просто — жила на его де-
211
Кроню, и он внезапно подумал, что смерть действитель
но пришла за ним. И видя ее в лицо, ощущая ее зноб
кое тяж елое дыхание, он попятился по осклизлой соло
ме в самый угол и, цепляясь пальцами за влажную
ш тукатурку стены, стал косо приподниматься, будто
собирался влезть на стену и нащупывал ладонями вы
боины, искал, куда удобнее поставить ногу. Так, при
тираясь спиной к стене, Кроня разогнулся и встал
впервые за много дней, а немец, холодно улыбаясь, по
дошел к Солдатову и небрежно, будто играя, толкнул
его в плечо. Но Кроня устоял и даж е шагнул вперед и
через плечо костлявого унтера увидел на болезненном
лице капитана горькую холодную усмешку, и опять вне
запно подумал, что все будет хорошо и он, Кроня Сол
датов, проживет долго-долго.
Потом всех, кто мог двигаться, вытолкнули из шко
лы на пустынную сельскую улочку под низкое набух
шее небо, конвой оцепил горстку измученных людей и
погнал в сторону синей напрягшейся тучи. Стоял ноябрь
на самом рождении, по сторонам разлившейся дороги
леж али сугробы обмороженных до черноты листьев, де
ревья в садах были раздеты и холодны, окна в уцелев
ших домах темны и сиротливы, и по всему селу было
разлито неспокойное чувство тревоги и ожидания.
Пленных гнали спешно, словно торопились оставить
село за спиной, очутиться в одиночестве в пустых полях
и покончить со всем этим делом. Кроня проваливался
по колено в лужи, кальсоны вязали мокретью ноги,
влажный промозглый ветер студил тело, и Солдатову
страшно подумалось, что ему не дойти даж е до края
улицы. Он дышал хрипло, грудь рвалась от мокрого
каш ля, и Кроня, глядя под ноги, боялся упасть и з а
хлебнуться в густой дорожной жиже. Но внезапно его
кто-то поддержал, просунув руку под мышку, и голую
спину оцарапал заскорузлый рукав рубахи.
— Кто ныне рано ложится, тот совсем не встает, —
услышал Кроня знакомый хриплый голос, но не отве
тил, ибо не было ни сил, ни охоты, а лишь благодарно
взглянул в бровастое, совсем стариковское лицо.
А когда покидали село, закрапал дождь, редкий и
тяжелый, как град, и сквозь нечастую сетку дождя
Кроня вдруг разглядел осевший к дороге неухоженный
212
узнал его, словно бы нарисовал в памяти, и почему-то
стал отыскивать желтую старушку с непотухшими гл а
зами. И Кроне почудилось, что в боковом стекле мельк
нула ее прозрачная тень и растворилась. А когда со
гнали всех в поля, Кроня еще раз обернулся, словно
бы запоминая этот домок и предчувствуя, что вскоре
волею обстоятельств он опять окажется здесь и ста
рушка с непотухшими глазами в заплесневелом сум ра
ке погреба будет часто и плаксиво вздыхать, пеленая
Кронино тело в простиранные холсты.
А редкий ленивый дождь внезапно перешел в ско
рый и ледяной: он хлестал по несчастным длинными
синими розгами, вбивая пленных в надувшуюся ж ид
кую грязь. Некоторые не выдерживали, их сбивал с
ног мутный поток воды, и они, неловко замахиваясь ру
ками, падали на четвереньки, а потом и плашмя, з а
хлебываясь дождем и грязью. Кроня висел на плече
однорукого и, задыхаясь от ливня, прятал лицо за его
спину, которая парила от влаги и была еще теплой.
И Кроня принимал эту помощь с детским безразличи
ем, как само собой разумеющееся, о чем не полагалось
даж е размышлять.
Километрах в трех от села повстречался хуторок,
который чудом обошла война и оставила в сохранно
сти две избы и колхозный амбар, куда и загнали кон
воиры пленных, толкая их в спины. Середина амбарной
кровли порушилась, и потому дождь хлестал в земляной
пол и вытоптал его, как стадо голодных овец. Раненые
сразу расползлись по углам, где еще леж али ворохи
старой соломы и половы, а вверху темнела крыша.
Кроня леж ал в дальнем углу, привалившись к плечу
однорукого и слушал, как что-то сипит и булькает у
того в груди. Кроне померещилось, что соседу плохо,
и он толкнул его:
— Эй, папаша, ты не того?
— Нет, не того, — откликнулся однорукий, и его
грудь перестала сипеть. Он опять завел разговор, будто
только что прервал его на полуслове:
— Человек, к примеру, зверь из зверей. Медведь
иль волк перед ним просто добряки. Но тогда для чего
природа наделила человека разумом? Чтобы он страдал
за свои злодеяния? Фигу с маслом! Он не страдает, он
213
жизнь, а мы не вправе владеть ею. Но чужою распоря
диться можем, это дозволено. Почему так, а?
— А моя бабушка девяносто лет прожила, — от
кликнулся Кроня^ вспоминая ее сухие пергаментные
руки: они, быстро холодея, не отпускали Кронькину л а
донь до самой бабушкиной смерти. — Она захотела уме
реть и умерла. Мы обедали, а она и байт, говорит, зн а
чит, нам: «Вы ешьте, я вам мешать не буду». Мы поели,
она повалилась на лавку и померла. В одночасье и
померла.
— Счастливая была твоя бабка, — грустно сказал
однорукий. — Она росла как дерево. Ведь только де
ревья знают, когда им умирать,
— Странно ты говоришь как-то. Мы ведь попросту
выражаемся: деревенские-то люди темные да негра
мотные.
— Ты тоже счастливый, — продолжал однорукий,
словно не расслышав Кроню. — Ты тоже растешь как
дерево. Тебе и умирать не страшно. Страшна не смерть,
а раздумья о смерти. Думы страшны, ты понял? Думы,
которых у тебя нет. — Однорукий больно схватил Кро
ню.
— Д а отвяжись ты, чума! Тебя не трахнуло случа
ем? — спросил Кроня, показывая на голову. — Всякий
по-своему помирать не хочет. Я вон в леей сколько де
рев свалил, а всяко по-своему скрипит да плачет, как
на землю летит. Д аж е дерево плачет, а я ведь не чур
бан с глазами, у меня и сердце есть. Может, там боль
нее вашего все происходит, только мы сказать путем
не можем.
— Смешной ты и счастливый. Ты и страдаешь, как
дерево, которое возвращ ается к земле.
— Сам ты чурбан с глазами! — почему-то обиделся
вдруг Кроня и отвернулся к стене.
Но дождь мелкими осколками доставал и здесь, он