в свою комнату, только дверями всхлопает, а то и оби
дит. Но и часу не пройдет — обратно ворочается с к а
ким ли гостинцем: «Тут, Л изавета, мы пекли нынче, уж
не знаю, каковы пирожки получились», — опять тарел
ку пирогов моим детям несет... Ты, Геля, хоть бы на
могилку к бабушке понаведался, навестил бы ее, она
тебя боле всех любила да привечала.
— Сходит, сходит, как ж е не сходит, — сказал дядя
Кроня, светясь каленым лицом и обласкивая Гелю
хмельными глазами.
— Ты, Л изавета, дай парню очухариться. Д ай к до
му привыкнуть, тюх-тюлюх.
— А чего привыкать-то, не чужой, бат. Если сколь
ко у бабушки пожил, дак все под моим наблюдением.
— Ну хватит, завелась опять, — досадливо оборвал
Геля, выбираясь из-за стола, выщелкнул из пачки «бе-
ломорину» и вышел на крыльцо. А сзади еще донеслось:
— Мог и не приезжать. Ишь какой выискался, фыр-
чун.
Геля криво усмехнулся, уже терзая себя за грубость,
но, что поделаешь, если не мог он удерж давать себе,
когда упоминали бабу Маню: спина его тогда облива
лась холодом и глаза сухо щемило... Он стоял у обо-
дверины, мусоля невкусную папироску, и незряче вгля
дывался в побелевшие половицы мостков...
П ять лет минуло с тех пор, как не стало на свете
бабы Мани. Тогда мать прислала телеграмму: приез
ж ай хоронить бабушку, а Геля только месяц, как из
дому... П равда, бабуш ка уж который год совсем нехо
рош ая была и кричала постоянно. Геля вспомнил, как
пришел навестить ее в маленькую комнатку, где в сум
рачном свете в ватных стеганых одеялах леж ало что-то,
смутно похожее на бабу Маню. Она была, как ребенок,
с крошечным в желтых пятнах лицом, совсем белые во
лосы леж али на бордовой подушке острым клином, по
хожим на крыло куропатки. Бабуш ка леж ала боком.
Она уже давно жила в своем воображаемом мире и, су
2'8
сына Андрея, по которому и вы плакала глаза. Она не
узнавала никого, порой поворачивала на подушке лицо,
всматриваясь истекшими незрячими глазами в беско
нечную черную пустоту, настораживалась, как пугли
вая лесная птица, натягивая костлявыми длинными
пальцами одеяло к самому подбородку, большие нозд
ри горбатого носа трепетали, и баба М аня кричала
пронзительно: «Андрю-ша!» Этот крик был нестерпим,
от него сдавливало горло жестокой слезливой спазмой,
хотелось убежать из желтого полумрака и кислой ду
хоты, где в стеганых одеялах леж ало что-то, едва по
хожее на бабу Маню...
И вот ее не стало. Смерть бабушки как-то не вос
принималась, словно она умерла давно, а тогда на ши
рокой кровати дож ивала ее несчастная тень. Получив
телеграмму, Геля тупо бродил по комнате, размыш ляя,
где бы достать денег — после отпуска с деньгами было
всегда чертовски трудно. Подумалось, что надо бегать
по комнатам, открываться в своем горе, а время перед
самой получкой и на свободные-то деньги не так просто
напасть...
И он не уехал тогда, чтобы в последний раз взгля
нуть на бабу Маню, а взял четвертинку «московской»,
несколько карамелек и в каком-то сером закутке под
пыльной чахоточной зеленью, где пахло всякой дрянью,
выпил водку прямо из горлышка, теплую до дурноты.
Потом Геля сидел на скамейке, как вялая оттаявш ая
рыба, а перед глазами была баба М аня с куропачьей
головой на бордовой подушке, и он все старался от
влечься от этой страшной картины и вызвать в памяти
другие воспоминания, может, радостные и теплые, из
самого детства, и в глазах у него уже готовно закипали
слезы.
Может, эта горестная одинокость и вы звала в нем
светлое озарение, но только Геля впервые за прожитую
жизнь увидел тогда себя шестилетним в дедовой к а р а
кулевой шапке, в маленькой белесой пальтушке с боль
шой розовой заплатой на груди и серых катанцах с з а
гнутыми носами и рыжими кожаными обсоюзками. Р у
кавички он давно бы уже потерял, но они спасительно
болтаются на тесемке двумя мерзлыми катышами, в
которые страшно совать даж е промерзшие пальцы, и
219
рые от холода ладошки и сует их под распахнутую
пальтушку, в остатки тепла. Геля бегает по мосткам
меж накиданных лопатой длинных сугробов, таская за
собой санки с железными полозьями, и бормочет мерз
лыми губами «ту-ти-у». Он что-то воображает, может,
самолет или машину, порой дергает санки в вираже,
опрокидывает, снова ставит на полозья и садится вер
хом, занося передок на себя и отчаянно гукая; порой
он оборачивается, словно кого поджидает, но из-
за сугробов, как из глубокого оврага, видна Геле лишь
заснеж енная крыша с черными отростками труб. Но тут
слышит он, как брякает дверное кольцо, легко поскри
пывает крылечко под торопливыми шагами, потом вы
ныривает овчинная шапка: она то вырастает над сугро
бом, то вновь скрывается, и кажется, что там прячется
злой человек. Геля воображает, что там разбойник, хо
тя давно знает, кого увидит, ибо ради этой минуты и
мерз весь последний час на расхолодной улице, и он
тут же затевает игру: таится и крадется мостками, при
жимаясь к сугробам и заранее расплываясь в улыбке
всем круглым веснушчатым лицом.
Он выползает на коленках к крыльцу, осторожно
выглядывает из-за сугроба, не предполагая, что дедова
шапка, которую он носит, уже вы дала его, и грозно ух а
ет, а баба М аня, которая давно услыхала Гелькино со
пение, притворно пугается, смешно подскакивая обеими
ногами, и хлопает себя по бокам: «Ой, кто это? Ну, Ге-
люшка, как ты напугал старую бабку!». Но левый круг
лый глаз смеется, черный, как смолевая капля, и левая
бровь смеется, круто сбегая к переносью, и орлиный
нос спускается еще ниже и вздрагивает над верхней гу
бой, и рот распахивается широко и свободно, открывая
несколько крепких желтых зубов, и овчинная мужская
шапка тоже смеется и подпрыгивает на жестких воло
сах, а ушко одно, заткнутое по-мужичьи калачиком,
вываливается и размахивает обкусанной тесьмой. И
только правый глаз у бабы Мани не смеется, он будто
подернут белой пленкой, и его обтекают кругом мелкие
частые морщинки. Этот глаз заливает быстрая и лег
кая неживая слеза, и баба смахивает ее мизинцем.
Геля слыхал, как старшие часто повторяли между со
бой, когда не было бабы Мани около, что она правый
220
войне, и если она и дальше будет переживать, то
ослепнет совсем...
Война кончилась, но в доме голодно, баба, вернув
шись с работы, до поздней ночи вышивает прорезные
занавески. К воскресенью у нее кое-что подкапливается
из рукоделья, и за этот день ей нужно сбегать за д в а
дцать километров в окрестные деревни, обменять про
резные занавески на творог и сметану, а к ночи вер
нуться уже обратно. Потому бабе М ане некогда долго
рассусоливать с внуком, она расставляет на легких
санках-чунках тару: всякие бидончики и коробки, один
ставит вверх дном и со словами: «А ну, Саврасуш ка,