трогай!» — подхватывает Гелю под мышки и усаж ива
ет его на упругое захолоделое донце, оправляя у внука
на коленях пальтушку, чтобы не поддувало, будто соб
ралась она тащить его с собою через безлюдный лес. А
сама уже покряхтывает, сует голову в обмерзшую пет
лю, сутулит узкую спину, привычно кренится вперед, и
тонкая шея как-то жалобно напрягается, вытягиваясь из
воротника. Бабуш ка идет неспоро, вразвалку, немного
косолапя растоптанными своекатанными валенками, и
коричневая вигоневая юбка, остывая на морозе, с хру
стом натягивается на морщинистых голяшках.
Дорога накатана до блеска, и полозья, прихвачен
ные морозцем, поначалу трогаются неохотно и скрипят,
потом отогреваются и скользят вольно, а Гелька сидит
на этакой-то верхотуре, закрыв глаза и подставив лицо
солнцу, и ему кажется, что он летит и кружит над
землею легко и беспомощно. Порой его уж совсем кре
нит на сторону, и он готов свалиться в санную колею,
но Геля упорно не открывает глаз, а ждет, когда нач
нется спуск. Он слышит, как баба М аня обегает чунку
кругом и, не снимая с плеча веревочную петлю, за ск а
кивает на санный полоз, потом одной ногой по-ребячьи
отталкивается от тропы, а руками обхватывает Гельку,
наваливается на него — и они вдруг стремительно п а
дают в холодную пустоту. Ветер неудержимо бьет в
лицо и застревает в горле, сердце замирает, а потом
отчаянно прыгает вверх, и округлые холодные пупырки
бегут по коже. А баба М аня хохочет, и в лад ей радост
но звенькают, колотятся боками бидончики, когда под
полоз летит раскатанный ухаб. У самой подошвы горы
221
перо, потом заваливает набок, и Гелька вместе с посу
дой летит в снег. А баба М аня достает его из сугроба,
ласково шлепает пониже спины и ворчит: «Соблазнил
опять бабку, на грех направил. Серьезности в тебе,
Гелька, нету». Потом ползает в снегу, собирая бидон
чики и раскатившиеся крышки. Но вот снова настраи
вается на долгую ходьбу, опять впрягается в мерзлую
лямку, обминает ее на правом плече, чтобы удобнее
леж ала и не терла, достает из широкого нагрудного
кармана, пришитого к внутренней стороне фуфайки,
французский переводной роман (от маменьки, вологод
ской купчихи, привычка) и бормочет: «Опять зап ам я
товала, на какой странице в прошлый раз споткну
лась». Она листает книгу длинными нервными пальца
ми и уже забывает о внуке; мерно перебирая катанца-
ми, идет она по безлюдной дороге, а Гелька смотрит ей
в спину, каждый раз удивляясь и мысленно примеряясь,
как можно на ходу да с одним-то глазом читать тол
стенную книжищу...
*
*
*
Д а, так и не проводил он тогда бабу Маню в по
следнюю ее дорогу. Геля смотрел на выцветшие мост
ки, словно бы покрытые инеем и побитые обочь зеле
ными лиш аями, и чудилось ему, что сейчас за поворо
том прорастут тихие старческие шаги и у крыльца, сто
рожко щ упая бревенчатую теплую стену, покажется
баба М аня. Она в розовой трикотажной кофте и вель
ветовой юбке, на ногах обрезанные катанцы; бабушка
высохшими руками щупает стену, словно в темноте се
ней отыскивает дужку дверей, и ногу она переставляет
неровно, далеко вытягивая катанец вперед, будто хочет
появиться незамеченной. Вот уже пятнадцать лет как
баба М аня ослепла совсем, волосы на голове посеклись
и пожелтели, обнажив большие хрящеватые уши, а на
когда-то прекрасных черных глазах леж ат белые птичьи
пленки. Вот она сделает еще шаг, чутко прислушиваясь
к постоянной темноте, и сразу уловит, что кто-то рядом
есть, и потому чуть-чуть испуганно спросит хриплым
низким голосом: «Ой, кто тут?..»
222
мать. — Вечно со своей соской расстаться не может,—
сказала уже тише, наверное, дяде Кроне. Геля вздрог
нул: заулок показался сиротски запущенным, мостки
прогнили, а бревна нижних венцов, тронутые лишаем,
осели на цоколь и посыпали узкую бордовую кромку
серой перхотью. Все было в запустении и вызывало
грусть.
А в комнате веселье так и не наладилось. У дяди
Крони от выпитого вина лицо побурело, будто натерли
его толченым кирпичом, глаза посоловели и набухли.
М ать сидела у краеш ка стола, как птичка-куличок;
взглянув на сына, она сказала вдруг:
— Ж ил бы ты дома. Молоды-то парни нынче порато
хорошо живут. А ты и с работы вот ушел. Думаешь,
больно много художником-то заработаеш ь? Все равно
где-то работать надо... Д авай оставайся здесь.
— Тоскливо в Слободе, — отмахнулся Геля. —Б уд
то жизнь вся мимо идет. Д а и так-то вроде мимо про
шла, — добавил невнятно, скорее для себя.
— К акая у молодых нынче тоска лешева завелась?
Только жить начинают, а уже тоска. Деньги лопатой
гребут, на мотоциклах разъезж аю т, носятся как угоре
лые, а все какая-то тоска лешева. Мы раньше никакой
тоски не знали, потому что ломили больше лошадей,
вся жизнь в мятке прошла. Я ведь, Кронюшка, еще л у
чину застала. В печи березовые поленья просушат да
целые поленницы и складут в подызбице. В запечье уж
завсегда охапками лучина леж ала. Если чего идут де
лать, все лучина в руках, осподи, как и не сгорели толь
ко. Д а к гарывали, чего там... М амушка-то в четыре ут
ра уже на ногах, а зимой теменище, так лучину запалит,
в рот возьмет конец-от да и корову доит. А ныне эка
жизнь — всего достигли, слава богу...
— Веками работали, чтобы есть, и ели, чтобы рабо
тать. Выходит, для живота и живем, создаем что-то, му-
чимся, планы выполняем и перевыполняем — все для
живота? А где душа, мечтания, красота? — спросил
Геля, удивляясь неожиданной мысли и страш ась ее.
— Вроде бы так, на этом и жизнь стоит, — добро
душно сказал дядя Кроня.
— Не-не-не, — возмутилась мать. — Вы что это?
Д ля продолжения рода живем. Д ля того и работа бес
223
экой не было. Вон всего достигли...
— Страшных болезней да атомных бомб...
— Ты что? — подозрительно спросила мать, тол
ком не расслыш ав сына.
— Д а так, ничего. Спать, говорю, пора.
М ать с обидой и тоской оглядела стол, недопитую
бутылку, остывшую закуску.
— Ничего не ели. Кто доедать-то будет? Опять все
вываливать вон придется, — сказала она с жалостью
человека, много пожившего в нужде.
— Ну ладно, спать пора, — вновь перебилГеля,
боясь нового жалобного разговора.
М ать постелила мужикам на диване. Д ядя Кроня
повалился с краеш ка, по-детски подогнув калачиком
ноги и подложив под левую щеку ладонь. Он сразу з а
храпел, зачмокал губами, что-то забормотал прерывис
то и жаркой спиной придавил племянника к стенке.
Геле было неудобно беспокоить дядю, и он с легкой до
садой подумал, что теперь под этот храп ему не уснуть,
потом недолго смотрел в ночное серебристое окно на
рябину, облитую матовым прохладным светом. И вдруг
запропали куда-то руки-ноги, голова стала легкой и
хмельно закруж илась, и Гелю повлекло в беспокойный
сон.