Долго ли он спал, Геля не знал, но только вдруг
вздрогнул и проснулся от неясного тревожного состоя
ния: у него на душе было такое чувство, будто в лицо
смотрит пристально кто-то чужой и злой. Геля беспа
мятно открыл глаза, всматриваясь в белесый сумрак, по
том неожиданно уловил странные в ночной тишине зву
ки и заставил себя проснуться окончательно — на
своей кровати плакала мать. Она всхлипывала горько,
давилась слезами и снова затихала. Геле было беспо
койно и смутно от этого ночного плача, надо было
встать и утешить мать, но ж алость к ней меш алась с
глухой досадой, и он, уткнувшись в подушку, пробовал
уснуть снова. Д ядя Кроня леж ал раскинувшись, от его
сильного тела наносило сухим жаром, локоть больно
упирался в бок, и Геля понял, что спать, наверное,
больше не придется.
С тараясь не смотреть на мать, Геля вышел на
крыльцо, потом вспомнил, что папиросы остались на
224
летней сонной тишине и освобождаясь от тоскливой
растерянности. Ночь умирала, едва успев народиться.
Еще на стене дома леж ал серый отблеск мгновенно
скользнувшего сумрака, еще в углах заулка таились
холодные зеленые тени, еще половицы мостков к а за
лись белесыми от легкой ночной росы, а в подугорье
по всему лугу от самой реки косо наплыл тусклый л а
тунный свет, предвестник солнца, и в набухшей, про
гнувшейся к берегам черной воде ручья уже рождались
желтые длинные косицы.
И может, земля, остывшая под утро, шелохнула от
сыревший ночной воздух, может, подслушанная тишина
всколыхнула в Гелиной душе что-то давнее и полуза
бытое, из самого детства, но только он вдруг зябко
вздрогнул и, низко уронив голову к костлявым коленям
и растирая шероховатую кожу, увидел себя еще в том
счастливом возрасте, когда все кажется вечным...
Вот средь ночи раздался басовитый бряк в стену
под самым угловым окном — это Ш урка Панин звал
Гелю на рыбалку. Шум спросонья показался неожидан
ным и тревожным, и мать испуганно и нервно вскину
лась на кровати, плохо соображая, что к чему, и долго
смотрела в белое ночное окно, отвернув краеш ек зан а
вески, потом облегченно обмякла всем телом и заворча
ла: «Леший тебя поносит. И не лень тебе каждую ночь
брести, эка неволя была, как каторжный, толком и не
поспит.
Закатав штанины, они с Шуркой спешили росным
лугом к реке, белые зонтики корянок зябко хлестали по
икрам, босые ступни, задубевшие от воды и грязи, пона
чалу ледяно обжигала глинистая тропа, и Геля старал
ся шлепать ногами плотнее. И где-то на полпути к ре
ке вдруг пропадало ощущение холода, становилось
ж арко и невообразимо весело, и душу баламутил ще
нячий восторг от полной свободы...
Наживив крючки красными червяками, ложились у
костра, ожидая приливную воду, пили крутой чай, , от
которого сводило язык, до зеленой тошноты курили
тонкие дешевые папироски и, воображ ая себя бог зн а
ет кем, о чем-то блаженно судачили, подставив веснуш
чатые лица неистовому солнцу. Д а, это была действи
тельно ничем не омраченная свобода, сладкое ощуще-
8 Золотое дно
225
ней черты и, кажется, даж е после нее...
В те дни, да и много позднее Геля просто жил, не
думая о жизни, и был счастлив: все в его одномерном
восприятии было бесконечной цепью ощущений, и ког
да горести порой настигали его, то не оглушали, не ос
тавляли в смятении душу, а только слегка тревожили
и вскоре тонули в равномерном течении жизни. Они,
видно, оседали где-то на самом дне души, а самому Ге
ле для полного счастья вполне хватало глотка воздуха,
куска хлеба, доброго слова и поцелуя украдкой.
...Он тогда только что пришел на завод, и работа
была для него наполнена ощущением новизны и к а за
лась счастьем. Он не задумывался, как долго будет
длиться это счастье, и полагал, что оно бесконечно, как
бесконечна впереди его жизнь. Геля учился клепать
цепи, не глядя на ручник, а сбитые пальцы стыдился
показывать старым слесарям, как стыдятся девушки
какого-нибудь телесного порока, но, странное дело,
ушибы быстро проходили, а рваные царапины, покры
тые маслом, грязью и обгорелой железной пылью, з а
живали на нем, как на собаке. Геля научился ходить
по заводу, прислушиваясь к его многослойному шуму
и вы лавливая из массы звуковых потоков и ритмов
неожиданный сбой, предательский всхлип машины,
тонкий визг торцового станка, неровный лязг транспор
теров, которые живым неводом опутали завод. Он хо
дил, как ходит весь технадзор лесопилок, слегка пока
чиваясь, в черном беретике на макушке, с прищуром в
глазах, с постоянной готовностью к соленой шутке.
Геля научился сшивать ремни, бить кувалдой по зу
билу сплеча, привык оставаться после смены, если тре
бовала того нужда, и спать на куче ремней в углу сле
сарки в ночную смену, умел делать из обойм подшип
ников замечательные ножи... Порой после вечерней
смены, когда белая ночь рож далась над поселком, бы
ло радостно возвращ аться улицей, пахнущей росой и
опилками. Он любил слегка хмельным от усталости, в
мешковатом комбинезоне, с ножом в ножнах приходить
этаким поселковым гусаром на танцплощ адку и с ходу
прихватывать в танец разбитную заводскую девчонку,
и кружиться с нею в вальсе, чтобы от стоптанных, сго
ревших в работе башмаков отскакивали стружки и ме
226
масла с наслаждением втягивать тонкий аромат цве
точных духов.
Тогда воскресный день казался бесконечным, и он с
нетерпением ж дал понедельника, чтобы снова войти в
завод; тогда маленькие деньги казались большими, и
он не знал, куда их девать, потому что с самого детст
ва не видел больших денег и не умел их тратить...
Откуда было тогда знать Геле, что он жил еще в з а
тянувшемся детстве? Но однажды он взял в руки к а
рандаш, вдруг вспомнив, что еще в школе неплохо ри
совал, и с блокнотом пошел в сосновые боры, полные
пьяных запахов и больших пестрых птиц. Он внезапно
с каким-то новым чувством вгляделся в природу: в эту
путаницу рыжих муравьев, в трепет тонких лесных
трав, в истекающую зноем сосну со звонкой вершиной
в поднебесьи, похожей на кудрявого бараш ка, — и тут
увидел себя как бы со стороны, неказистого и веснуш
чатого, с русой россыпью волос и тонкими узкими л а
донями, и почему-то впервые затосковал. Геля знал до
этого лишь один мир — мир завода, который его поко
рил, наполнил новыми звуками и запахами, чувствами
и голосами, незнаемыми в детстве; и в этой новизне
ощущений как-то забылось детское восприятие приро
ды. А тут оно всколыхнулось вновь, но с каким-то бо
лее обостренным нервным чувством.
Геля мог бы, наверное, со временем стать тонким
ценителем машин, слесарем-золотником, как Савва Ло-
чехин, найти свои неповторимые прелести в этой рабо
те, но только однажды он услышал в себе новую спо
собность и стал тяготиться заводом, раздвоился душой.