Золотое дно (сборник)

вают.

— М ама, а мы-то куда? М амушка!.. — Сонька то-

230

иенько завы ла, по-щенячьи заты калась лбом в матери

но плечо, потом целовала ее в щеки, глаза. Тут мать не

сдержалась, что-то словно рванулось и лопнуло у нее

внутри, так неистово вскрикнула она «о-о-ой1», будто

мужа заново схоронила, а сейчас ей в самую пору, пока

не присыпали стылой землей крышку гроба, пока глухо

бренчат о дерево мерзлые комья глины, тут и кинуться

в могилу самой. Она еще раз крикнула «о-о-ой!», знать,

пекло невыразимо душу. А слез не было, чтобы освобо

диться от лютой каменной горечи, потому она рубаху

на груди полоснула, совсем растелешилась, катаясь по

полу, пока-то слезы родились и полились не смолкая...

И только под самое утро притихла, не в силах уж

встать, так на полу и уснула. Чтобы свет не бил в

глаза, укрыла Сонька мать простыней прямо с головой,

как покрывают мертвых, и Гелька бессонно сидел ря

дом, часто отгибая уголок простыни и касаясь ртом м а

теринских губ, чтобы знать, дышит ли она...

•»

«Так почему ж е человеку дана такая короткая

жизнь и так много в ней горя? Неужели из беды да в

беду — вот и вся жизнь?» — с тоской подумал Геля,

машинально отбиваясь от гнуса, потому что уже утро

народилось, встало парное солнце, стена дома накали

лась и стала отдавать зноем, радуя черных назойливых

мух. Нет, Геля не свое горе считал — оно жило в д ал ь

них тайниках памяти, еще не подвластное учету, — сам

того не ведая, а может, смутно понимая и боясь, он

вспоминал материну жизнь, а вместе с нею невольно

заново узнавал и свою, чтобы отныне не забы вать ее.

Почему так случилось с материной судьбой, что, когда

люди шли от горечи к радости, мать жила от горечи к

горечи? Ведь где-то были истоки этих постоянных не

счастий, и он силился найти их, обращ аясь заново к

детству.

В углу заулка у неподатливых сучкастых чураков,

развалить которые у матери, наверное, не хватало сил,

стояли зачернелые санки с обгрызенными копыльями и

лохматыми березовыми обвязками по передку. Полозья

почернели и ссохлись, раздались в стороны, и самые

231

горцы их тронул зеленый лишай; они уже давно не

нужны, эти чунки, и, может, только мать нрижаливает

их, или руки у нее не доходят, чтобы развалить на дро

ва, вот они и сутулятся, мокнут под дождем, поставлен

ные на дыбки.

Когда-то с дровами было туго и слезно, на них уби

вали последние силы, и Гелька с матерью таскались за

дровами в дальний лес, до которого шли километра три,

а потом надо было забираться вглубь, по пояс утопая

в январском снегу. Без мужика в доме топоры были ис

туплены, и мать тю кала в деревину через силу, часто

ругаясь, проклиная бога, и глаза ее были жестокими в

ледяной занавеси обмерзших ресниц. Она валила дере

во по-бабьи, нагнувшись напряженно к березе, часто

поправляла осыпанный снегом плат, а топор то и дело

выскальзывал из обледеневших рукавиц, тонул в снегу,

оставляя за собой только сизую глубокую норку. Мать

вздыхала, отыскивала топор, потом долго терла щ ерба

тое лезвие, тоскливо оглядывалась на холодный з а

стывший лес, на бесконечное мелькание мрачных де

ревьев, уплывающих в калтусину*.

Д рова были сырые и непокладистые, и Гелька во

лочил их через силу, отступая спиной к чункам, он ча

сто оступался и падал.

Потом они наваливали каменные корявые деревины,

которые никак не хотели умещаться на чунках, перевя

зывали хрустящей веревкой, впрягались в петли, обми

ная их на плече, чтобы не так резало, всею тяжестью

опадали вперед и долго топтались на месте, оскальзы

ваясь в снегу. Мать сердилась, со злости пинала коря

вые дрова, больно ушибая ногу, и начинала причитать

и раскачивать чунку, чтобы оторвать примерзшие по

лозья. И когда, надсаж иваясь и хукая всей грудью,

они наконец выползали на твердую дорогу и за ними

тянулась глубокая снежная траншея, это было как бы

маленьким праздником, мать даж е улыбалась, забы

вала на миг о своем вдовьем горе, прижимала Гельку

к себе и что-то говорила ласковое и непонятное просту

женными губами. А Гельке было до того хорошо — ведь

для него это была пусть и тяж елая, но пока еще иг

р а ,— до того хорошо, что он даж е распахивал паль-

* Калтусина

— низкое место, поросш ее кустарником.

232

тушку, чтобы выбить из нее пар и пот, но мать сразу

начинала ворчать, и, боясь осердить ее, Гелька ластил

ся и говорил по-мужичьи, широко расставляя ноги и

строго глядя из-под обмерзших бровей:

— Ну пошли, што ли?

— Ой ты, работничек мой! Яичко ты воробьиное,

конопатое.

— Я не яичко...

— Не-не, не яичко. Ты последышек мой. Ой, жив бы

отец был, разве мы бы так нынче убивались? — сразу

жалобилась мать.

— А мы не хуже других живем. Нам пенсия за п а

пу идет.

— Д а как не хуже-то... Мне вот тридцать годочков,

я бы еще пожить хотела, а вас шестеро. Ой, дура я,

дура, зачем на нищету вас плодила только! А все он,

все он: хочу, говорит, много детей. А сам и с войны не

пришел.

— Он ведь погиб, мама. Ты за что его ругаешь?

— А знатье такое дело, так нечего было детей

иметь.

— М ама, папа-то насовсем погиб, ты чего это?

— А мне-то заживо подыхать? Не могу я, до ручки

дошла, все во мне болит.

— М ама, пойдем, — жалобно упрашивал Гелька,

боясь нарождающегося внезапного гнева. — Мы тебя,

мамушка, всегда слушаться будем. Ну не надо, м ам а.—

Гелька пытался с разбегу, насколько позволяла его ве

ревка, стронуть санки, но они откидывали его назад,

а он снова разбегался сердито и опять отступал, повто

ряя: «Ну, мама, пойдем».

Мать нерешительно еще топталась, раскачивалась,

чтобы оторвать полозья, потом сани трогались, сразу

становилось потно и надсадно, все проваливалось куда-

то, кроме скользкого обмылка дороги. И только слыш

но было Гельке, как, напрягаясь, кряхтели копылья

саней, словно маленькие живые человечки под тяжкими

от мерзлой воды деревами, да жестяно хрустела мами

на юбка и каменно погромыхивали подошвы по ледя

ной дороге...

И опять почему-то Геле стало ж алко не себя, а мать.

Он снова вспомнил ее, маленькую и сухонькую, с баг

ровыми запястьями рук, с раздавленными пальцами,

233

постоянно больными от коровьих сосков, с серыми пе

чальными глазами на скуластом лице и маленькими су

ровыми губами, которые забыли вкус поцелуя. Он

вспомнил вдруг без всякой на то причины, как мать

встречала праздники, как готовилась к ним с восторгом

невесты: перешивала застиранное платьишко, что-то

кроила-выкраивала, сочиняя на ходу, уже забыв, как

выглядит она без кирзовых сапог и постоянной холщо

вой юбки, тонко пахнущей навозом и свернувшимся

молоком.

А перед праздником мать всякий раз как бы просы

палась: вдруг вспоминала, что она еще совсем молодая

женщина, что у нее красивая грудь, которую не иссу

шили даж е шестеро погодков, и покатые полные плечи.

И примеряя комбинированное платье перед крохотным

зеркальцем в дешевенькой картонной оправе, она как-